Лонго Д.И. Фокусы святых отцов
Опубликовано в журнале «Советский цирк», 1962, № 12, стр. 14–16
Есть ли общее между праздничным цирковым искусством, воспевающим красоту и силу человека, и церковью? Такой вопрос только удивит, а может быть, и обидит ловких гимнастов, бесстрашных укротителей хищников и веселых музыкальных клоунов, но не нас, факиров и мастеров иллюзий.
Более семидесяти лет прошло с тех пор, но память о затрещине, которой наградил меня мой первый цирковой учитель, добряк Леонелли, жива до сих пор. И не потому, что в жизни циркового мальчика подзатыльники были выдающимся событием. Совсем нет. Зуботычины и «лещи» в тогдашнем балагане были повседневной действительностью, и сотни, может быть, более сильных встрепок давно забылись, но эту я помню по сей день, И вот почему.
Через несколько лет после знаменитой затрещины, уже юношей, выступал я в Киеве. В свободный день решил посмотреть Киево-Печерскую лавру.
И вот по дороге, истоптанной тысячами богомольцев, иду к пещерам. Недалеко от входа — небольшая часовенка, в притворе которой за грубо сколоченным грязным столом сидит на пне старый-престарый монах; его рваная ряса подпоясана почерневшей от времени веревкой. Я остановился и стал с любопытством смотреть на монаха. Вокруг толпились верующие. Я подошел ближе. Дрожащим старческим голосом монах вопрошал очередного странника и водил тоненькой кипарисовой палочкой по чистому листу бумаги — записывал имена за здравие и упокой. Потом не спеша свертывал этот чистый листок, проталкивал его в горлышко прозрачного сосуда-дароносицы и плотно закрывал пробкой.
Покончив с этим, старец поднимал дароносицу перед глазами присутствующих; там ничего, кроме белого листка, не было. Затем, поставив на стол сосуд, монах склонялся над ним, шепча молитву. После этого он вынимал пробку, извлекал листок, на котором теперь явственно проступали написанные церковно-славянской вязью слова молитвы. Чудо свершилось...
И тут я вспомнил затрещину моего любимого учителя. Ведь именно за этот фокус вздул меня старый итальянец, когда я девятилетним мальчуганом пришел к нему и показал номер, которым я зарабатывал на хлеб, слоняясь по базарам. В сердцах тогда разбил он мою бутылку из-под водки, заменявшую мне дароносицу, и выбросил мои листки, на которых симпатическими чернилами корявым мальчишеским почерком были написаны предсказания счастья и удачи.
— Ни один уважательный себя артист, — кричал он, коверкая от возбуждения русские слова, — не будет показать такой клюпый фокус, который репенок знает.
Так я узнал, что этот фокус даже во времена неразборчивого балаганного искусства цирковые артисты считали постыдным показывать публике.
К сожалению, встреча с церковниками была не единственной в мои детские и юношеские годы. Скитаясь со своим учителем по городам и весям Российской империи и выступая с фокусами в балаганах, цирках и просто на базарных площадях, пришли мы как-то в Молдавию. В тот год летний зной иссушил землю, а какая-то болезнь поразила виноградники. В селах стояла мрачная тишина. Людям было не до артистов. Мой учитель запил и вскоре умер. Мне было тогда десять лет. Один среди голодающего населения и без документов. И вот в небольшом молдавско-русском селе Цыганешты, на западе Молдавии, подрядился я за похлебку переписывать в местном монастыре церковные книги. Но и этой работе скоро пришел конец. На прощание монах решил мне показать церковь и, видимо, просветить мою грешную душу рассказами о боге и святых, изображенных на иконах. Я слушал невнимательно, больше думая о предстоящих голодных днях. Но монотонное бормотание вдруг усилилось, и монах с воодушевлением прямо-таки запел, остановясь у большой иконы в тяжелой серебряной ризе.
— Это чудотворная слезоточивая икона божьей матери, — рокотал его баритон, — но мы прогневали господа бога, и он иссушил нашу землю. И даже мать божия уже не плачет о нас...
В моем мозгу билась одна мысль — как бы еще хоть недельку прожить на монастырских харчах, и я сам для себя неожиданно сказал:
— А я тоже умею чудеса делать...
В моей котомке был незамысловатый факирский реквизит, в том числе и небольшие шпаги для номера «человек-шпагоглотатель». Недолго раздумывая, здесь же в храме я развязал свой мешочек и на глазах у изумленного монаха проглотил шпагу. Показывая ему всяческие «чудеса», я окончательно покорил его. Монах смотрел на меня прямо-таки как на живое чудо.
И вот он сказал:
— Я вижу, что ты отрок, отмеченный богом. Я посвящу тебя в одну тайну. Тайна сия святая, и если ты откроешь ее, то твой язык отсохнет, и ты умрешь страшною смертью.
Монах повел меня в ризницу, которая находилась в подвале под алтарем. Там он, помолившись, снял со стены слезоточивую икону божьей матери и поставил ее передо мной. Меня поразило непропорционально большое лицо и огромные выпуклые эмалевые глаза богородицы.
— Сделай, и бог тебя не забудет, — сказал монах и повернул икону обратной стороной. Икона сзади была обита красным шелком и оторочена серебряной рамкой. Когда монах снял рамку и шелк, то внутри ее оказался конусообразный плоский резервуар с елейным маслом. От него шла серебряная трубочка, раздваивающаяся на конце и подводящая масло к глазам богородицы. Позади губ божьей матери находилась очень тоненькая выгнутая пластинка. Когда молящиеся целовали икону, то пластинка, обладающая большой чувствительностью, прогибалась, а так как она была соединена с резервуаром, то из глаз божьей матери выкатывалась маленькая слезинка.
Глядя на этот механизм, я вспомнил прекрасный паноптикум Германа на нижегородской ярмарке, в котором я служил прошлую осень. В этом паноптикуме было около трехсот восковых фигур работы знаменитых парижских мастеров. Некоторые фигуры были действующие. Кроме моих прямых обязанностей — выступать днем в германовском балагане, я вечером должен был останавливать механизмы этих автоматов. Когда я смотрел на устройство плачущей богоматери, мне вспомнился один из лучших экспонатов паноптикума — смертельно раненный турецкий офицер. Богатырь-турок в красной феске лежит на песке. Его правая рука прикрывает страшную рваную рану на груди. Грудь воина судорожно вздымается, и сквозь пальцы сочится и падает на песок кровь. Картина жуткая и до того натуральная, что некоторые дамы, посетительницы паноптикума, при виде раненого падали без чувств. Я, исполнявший обязанности «механика» в паноптикуме, хорошо знал устройство фигур: лежащая на груди рука офицера с помощью заводного механизма выдавливала из раны «кровь», то бишь смесь вазелина с глицерином, окрашенную кармином.
В мои обязанности входило не только останавливать «живые» фигуры, но и производить текущий ремонт их примитивных механизмов. Офицер этот имел обычно неисправности двух видов: кончался завод или густела краска. В первом случае я крутил ручку тугой пружины, во втором — бесстрашно лез руками в разорванную грудь воина, вытаскивая из нее специальный сосуд, и доводил состав «крови» до нужной густоты. Поэтому, когда я увидел испорченную слезоточивую богоматерь, я сразу сообразил, что весь дефект святой — в засоренных трубочках и густой смеси масла. Как вы сами понимаете, такой мелкий ремонт я сделал тут же в храме в присутствии самого заказчика, который при всей своей жуликоватости не смел прикасаться к чудодейственному механизму. Наутро божья матерь «заплакала». Хитрый монах был щедр не только на духовные посулы, он снабдил меня едой и даже деньгами на дорогу, желая как можно быстрее спровадить меня из Цыганешт, где так неожиданно нашли применение мои знания, приобретенные в паноптикуме Германа.
У Германа, крупнейшего балаганного предпринимателя, кроме паноптикума был также театр уродов. Этот театр Герман купил у какого-то немецкого балаганщика, который аккуратно каждый год присылал ему из Европы самых «лучших» уродов. При мне звездой театра был привезенный из Дании человек-туловище. Но вскоре эту «звезду» затмила новая, и не из далекой Дании, а местная. Из какой-то приволжской деревеньки пришла в театр карлица-ясновидящая. Это была маленькая, полутора аршин ростом, пожилая крестьянка, нищенствующая по близлежащим селам. Карлицу положили в полутемной комнате на черную скамеечку в монашеской рясе с огромным деревянным крестом на груди. Она оказалась явно психически ненормальной, к тому же страдала падучей, или, вернее всего, притворялась больной. Она разгадывала сны, предсказывала судьбы и т.д., но никогда, даже во время самого тяжелого обморока, она не забывала взять деньги: ясновидящая была зело неравнодушна к злату. Появление ее в театре уродов Германа вызвало целую сенсацию: купечество, дамы полусвета стали приезжать к ней даже из Москвы. И вот, как пишется в романах, в одно прекрасное утро к ней пожаловал даже сам архимандрит Валентин. Конечно, всех обыкновенных почитателей уродов сейчас же выгнали взашей сопровождавшие святого отца полицейские. Но мы, артисты, остались. Увидев столь прекрасное творение божье, архимандрит возликовал и изрек:
— В монахини тебя постричь, и будешь ты святой, нареченной Серафимой.
В этот же день новоявленная монахиня покинула театр уродов. А вскоре недалеко от Павлово-Посада, на землях Троице-Сергиева монастыря, выстроили церковь, внутри которой была келья. Перед входом в келью стоял ящик, покрытый черным бархатом с вышитыми на нем крестами. Впереди на ящике у самого пола была проделана узкая щель, в которую богомолец мог проползти только на животе. В ящике он почти слеп от полной темноты и вдруг замечал на противоположной стороне мерцающее круглое отверстие. Когда жаждущий святости просовывал голову в отверстие, то видел, как в роскошных парчовых ризах с вышитыми на них молитвами и крестами, лежа в гробу, дремала наша маленькая «идиотка» (так мы ее звали в балагане). Как бы очнувшись от забвения, она протягивала руку для поцелуя. Нет, не смог богатый балаганщик Герман использовать свою находку и по-настоящему показать этот «товар» лицом!
Не раз еще факирская моя дорожка пересекалась с дорожкой церковников. Особенно памятен мне такой случай. Это произошло через много лет после моих выступлений в германовском балагане. Я уже был факиром с именем, давал сольные представления, выступая в обличий восточного мага и волшебника. В те далекие времена судьба забросила меня в польский город Ченстохов, где я должен был дать несколько вечеров. Я остановился на окраине города, в небольшом домике одного набожного польского шляхтича. На следующий же день после моего приезда, за завтраком, он сказал:
— Не хочет ли пане волшебник посмотреть на наше святое чудо?
Шляхтич повел меня в один из многочисленных деревянных старинных польских костелов. Костел был удивительно красив. В нишах его стен, примерно на полутораметровой высоте, стояли вырезанные из дерева и искусно подкрашенные фигуры апостолов. Среди них особое внимание привлекала фигура апостола Петра с ключами в руках.
— Смотрите, смотрите, — зашептал мой хозяин в экстазе, — он оживает.
И действительно, лицо белого Петра стало розоветь, принимать живые тона, одежда — окрашиваться.
Огорченный, я вышел из костела. Пропал один из лучших номеров моего представления — «Оживающая мраморная Галатея». Изваянная из белого мрамора (его заменяло мне папье-маше) классическая фигура Галатеи с обрубленными руками вдруг окрашивалась в теплые тона живого тела, у нее появлялись руки, она поворачивала голову, царственно наклоняла ее к зрителям. Через несколько секунд изображение снова застывало и превращалось в первоначальное беломраморное изваяние. Весь секрет этого иллюзиона заключался в перемене освещения, в создании при помощи зеркальных стекол оптического обмана. Реостат, уменьшая накал электрической лампы, горевшей перед скульптурой, одновременно включал другую лампу, которая освещала лежавшую на черном бархате под углом в 60 градусов к Галатее ее живую копию, женщину-ассистентку. Дело в том, что перед статуей помещалось толстое зеркальное невидимое для зрителей стекло, которое при перемене источника освещения отражало мою помощницу. У зрителей создавалось полное впечатление оживающей статуи. Эта иллюзия очень схожа со знакомым нам всем явлением, когда, стоя перед зеркальной витриной магазина, мы не различаем, что находится внутри, а видим лишь свое изображение... Возвращался я из костела домой расстроенным. Зная силу католической церкви, не мог я, факир, перед всем честным народом посрамить ее «чудеса». Если бы это событие происходило полвека позже, я, наверно, не преминул бы сказать: вот черти иезуиты, завели себе, видно, консультантов из нашего брата — факиров-пенсионеров! Но тогда где-то в глубине сознания у меня билась мысль: у святых отцов фигура только оживает, а у меня к тому же еще и двигается. Профессиональная гордость моя была удовлетворена. Далеко все-таки им до нас, факиров! И сколько бы ни встречал я в своих дальнейших скитаниях светящихся и оживающих богородиц, Николаев-угодников и прочих святых, всегда убеждался: не хватает попам нашего факирского мастерства, грубо работают они на нетребовательную публику.
Как ревниво церковь относится к нашим факирским успехам, я увидел во время моих летних гастролей по городам Поволжья. В Самаре, когда я сходил с парохода, меня встретил расстроенный импрессарио. Оказывается, полицмейстер не подписал афишу, требует меня к себе. Едем к нему, а по всему городу желтеют огромные афиши, извещающие о «гастролях придворного артиста шаха персидского, эмира бухарского, хана кокандского, эмира афганского, несравненного доктора магических наук, факира и спирита, дающего фантастическое представление в двух отделениях, в которых будут показаны почтеннейшей публике чудеса Индии, китайских магов и иранских дервишей».
И вот я в кабинете самарского полицмейстера. Жирный жандармский полковник раздраженно сказал:
— Что это вы, батенька, православный народ смущаете, святые чудеса творите? — и постучал пальцем по бумажке, лежащей на столе. Краем глаза вижу, что это бланк, на котором церковно-славянской вязью выведено имя епископа казанского. — Мало мне этих смутьянов-артистов, стишки читающих и песни бунтарские поющих, так вы еще, как в святом храме, огонь возжигаете...
Я понял все. Мое выступление начинается с традиционного факирского выхода с самозажигающимся огнем в руках. У меня этот фокус был обставлен с чисто восточной помпезностью: на затемненную сцену я выходил в роскошном бухарском халате, в чалме, усыпанной драгоценными камнями, поднимал руку, унизанную перстнями, и в пустой ладони зажигался огонь. Я опускал руку — огонь гас. Так, поднимая и опуская руки, я проходил по сцене, зажигал многочисленные светильники. Этот фокус самовозгорания огня стар, как само факирское искусство. Он основан на воспламенении металлического калия от соприкосновения с водой. У меня в одном из перстней лежал маленький кусочек калия, а в соседнем отсечке перстня находилась вода. Незаметным движением пальцев я капал водой из перстня на калий, и появлялся огонь. Вся беда была в том, что попы, взяв на вооружение этот наш старый факирский трюк, устраивали «чудо» — самовозгорание священного огня накануне пасхальных праздников. Их возмущение было понятно: всего лишь несколько недель прошло после пасхи, и церковные чудеса были еще у всех в памяти.
Этот старый факирский иллюзион во всем церковном блеске я увидел через несколько лет в Иерусалиме. Белобородый патриарх в золотой ризе и в митре, украшенной бриллиантами, выходил из алтаря, простирал руки к небу, встряхивал несколько раз пачкой свечей, и они загорались. Тысячи верующих с плачем и стонами на коленях ползли к «святейшему», чтобы зажечь от святого огня свою свечу, думая что это приносит счастье и избавление от болезней. И я подумал тогда: конечно, помпа у вас, святые отцы, большая, а техника факирская слабовата: в толстую церковную свечу несложно запрятать механизм самовозгорания, а сделайте его в маленьком перстеньке и вызовите огонь, почти не двигая руками!
Много лет прошло с тех пор. Я давно уже не выступаю как факир и иллюзионист, не разъезжаю по городам и странам, живу в Москве. Читая газеты и журналы, я иногда нахожу заметки, сообщения с разоблачением того или иного церковного фокуса-чуда, происшедшего или в Америке, в Испании, а то и на нашей земле. Правда, попы с тех пор значительно поумнели, набрались опыта, используют новейшую технику, включая кибернетические машины.
Думается, одной из задач наших иллюзионистов должно стать разоблачение церковных фокусов, для того, чтобы наше древнее и прекрасное искусство доставляло человеку в часы отдыха удовольствие и радость, а не служило на потребу шарлатанам.
Рисунки Л. Гритчина