Лонго Д.И. Писать труднее, чем глотать шпаги
Димитриус Лонго: «Писать труднее, чем глотать шпаги». Дебют в сто лет
Литературная обработка Владимира Георгиевича Каминского
Опубликовано в рубрике «Дебюты» журнала «Юность», 1972, № 1 (200), стр. 104–107
В феврале ему исполняется сто лет. Он был известным факиром: ходил босиком по горящим углям, по остриям персидских и турецких сабель, ложился на доску, утыканную острыми гвоздями, пил расплавленное олово, вызывал духов, а уж шпаги глотал запросто — это был для него сущий пустяк. «Загадочный и таинственный факир и дервиш Димитриус Лонго» мог даже вынуть собственный глаз и засунуть его обратно.
— Правда, глаз я только в бенефисы вынимал, — говорит Димитрий Иванович. — Боялся внести инфекцию.
Так он комментирует один из самых удивительных своих трюков. Еще менее почтительно Дмитрий Иванович относится к своему столетнему юбилею. Он говорит, что дожил до такого неправдоподобного возраста, очевидно, потому, что никогда не боялся смерти. И читает своего любимого Омара Хайяма:
«Умрешь, так только раз — не стоит и жалеть, вот невидаль, разочек умереть...»
Он продолжает изобретать фокусы и не спеша на больших ватманских листах пишет карандашом книгу воспоминаний. Когда журналист Владимир Георгиевич Каминский, давний друг и литературный помощник Лонго, напоминает ему, что надо бы побыстрее закончить работу над книгой, столетний факир сердится: зачем спешить в таком деле? Он по-прежнему считает Каминского мальчишкой и дивится, как ухитрился он целиком облысеть, хотя ему нет еще и семидесяти.
Дмитрий Иванович Лонго выступает в этом номере «Юности» с отрывком из книги воспоминаний. Да, литературный дебют в сто лет! Знаменитый факир Димитриус Лонго вновь удивляет «почтенную публику».
 |
| Старая афиша Лонго |
Наш крепко спаянный балаганный коллектив, говоря современным языком, состоял всего из трех персон: самый непревзойденный русский великан Иван Вакулин, самая маленькая в мире лилипутка Жозефина Крон и я.
Мы встретились и решили соединиться друг с другом на Нижегородской ярмарке. Я впервые начал работать на Нижегородской ярмарке в 1883 году, когда мне было одиннадцать лет. Показывал фокусы с платками, яйцами, цветами, но основным моим номером было шпагоглотание.
На Нижегородской ярмарке было много увеселительных зрелищ — на любые вкусы и запросы.
Много приезжало на ярмарку «развлекателей»: от самых знаменитых артистов до уличных шарманщиков. Среди самых удивительных ярмарочных зрелищ были и «музей чудес», и паноптикум, и стереоскопическая галерея, и «механический театр», представлявший, в частности, шествие папы Пия IX, и «планета счастья с механической пушкой» и многое-многое другое.
Цирк на ярмарке был один — Акима Никитина. Он находился в центре «Катка», так называемой Самокатной площади. Рядом с цирком стоял большой балаган и двадцать каруселей, принадлежавших некоему Герману. Ему же принадлежал и кабинет восковых фигур (паноптикум). Эти уникальные фигуры парижской работы (числом свыше трехсот штук) по окончании ярмарки складывались в ящиках на манеже цирка Никитина. Весной при выходе Оки из берегов цирк и фигуры затапливало водой, но через неделю вода сходила.
Я поначалу работал на ярмарке в балагане Германа, где не только глотал шпаги, но и был рабочим, билетером, писал плакаты и реставрировал восковые фигуры. По ночам Герман запирал меня в помещении паноптикума и выпускал только в шесть утра.
Первое время я очень боялся оставаться наедине с восковыми фигурами — гориллой, похищающей женщину, Клеопатрой со змеей на груди, группой гномов и царевной в стеклянном гробу — и от страха плакал.
Но в начале 90-х годов, о которых я здесь пишу, я уже соединился с великаном Вакулиным и лилипуткой Жозефиной, а кроме того, у меня был крокодил, две анаконды, говорящая ворона и молодой австралийский попугай Ара. Крокодила я купил в петербургском зоомагазине на Васильевском острове.
Крокодил был длиной в аршин и дома лежал в специальной ванне с теплой водой. При перевозке я заворачивал крокодила в одеяло и помещал в особый чемодан-корзину, как и анаконд, чтобы в железнодорожном вагоне никто не заподозрил, что я везу такой необычный багаж. На представлениях я вставлял в открытую пасть крокодила руку. А анаконды обвивались вокруг моего туловища, шеи, ног. Помимо того, я «целовался» с анакондами. Крокодила кормил ежедневно сырым мясом и яйцами. Анаконд кормил живыми кроликами один раз в 15 дней. Ворону мне подарили дворовые ребята, сказав, что она говорящая. Ворона в самом деле говорила несколько слов: «здравствуй», «дурак» и «карр». Пела: «Ах, мой милый Августин», а помимо того, ругалась неприличными словами. Попугай говорил много разных слов, преимущественно на французском языке, а также пел французский романс, отчетливо произнося: «l’amour, l’amour»... Попугай вынимал билетики с предсказаниями судьбы, а также карточки с изречениями Омара Хайяма. Попугай был старше меня на пять лет, мы и сейчас живем вместе — мне, значит, будет сто, а ему сто пять лет.
Ну, и, конечно, я по-прежнему глотал шпаги. Этому искусству меня научил в свое время итальянский музыкант и фокусник Огюст Лиоиелли. Поначалу он многократно щекотал мне горло длинными гусиными перьями, потом осторожно вводил в пищевод узкую деревянную пластинку, густо смазанную гусиным жиром. Потом я стал глотать более широкую пластинку, вылепленную из воска и парафина. И только после этого начал вводить в пишевод хорошо отшлифованную шпагу из оцинкованного железа с тупым лезвием. Длина шпаги была 60 сантиметров, а ширина — два сантиметра. Я всегда протирал шпагу шерстяной тряпочкой, чтобы согреть ее. Теплая, шпага легче заглатывалась.
Расскажу подробнее о моих партнерах. В России встречалось на ярмарках немало великанов. Был, например, такой русский великан Махнов, который съедал ежедневно около пятнадцати фунтов мяса и тридцати яиц. Однако самым замечательным, самым непревзойденным русским великаном являлся Иван Вакулин. Рост его был выше четырех аршин (приблизительно три метра), ступня ноги достигала шестидесяти сантиметров, а диаметр туловища — девяноста сантиметров. Он был крестьянином Ярославской губернии, родился от совершенно нормальных людей.
Все деньги, которые Вакулин зарабатывал своими выступлениями, он посылал в деревню родителям. Он был очень аккуратен, скуповат, вина не пил. Съедал Вакулин в три-четыре раза больше, чем обыкновенный человек, особенно любил сладкое. Физически Вакулин был слаб, несмотря на большую величину.
Человеком он был недалеким, замкнутым и скрытным, но характера очень спокойного. Великан Вакулин дожил до Октябрьской революции, но уже не выступал, а находился у себя в деревне.
Лилипутов я тоже видел много, но за всю жизнь впервые встретил такую маленькую, как Жозефина.
Ее рост был пятьдесят сантиметров. Я видел сотни лилипутов, но такой маленькой не видел. Как могла существовать одна такая букашка? Одинокая, беспомощная, безродная, без профессии. Брошенная судьбой в мирскую суматоху. Единственно, что могла она делать, так это предлагать за пятак открытки со своим изображением. Весила эта девица десять килограммов. Если великан среди людей нормального роста выглядел как слон, то лилипутка — как котенок.
Оберегать их, ухаживать за лилипуткой и великаном входило в мои заботы, без меня они не могли и шагу ступить. Мы жили дружно, никогда не ссорились.
Поскольку великан и лилипутка ничего сами делать не умели, даже не могли чистить картошку, то ужин всегда готовил я. Деньги, которые мы зарабатывали, всегда делились поровну.
 |
|
На двоих им 205 лет Фото В. Каминского |
В те годы, о которых я пишу, Нижегородская ярмарка была неудачной. В Астрахани появилась холера, постепенно она захватывала низовья Волги, перекинулась на Царицын, Саратов и подбиралась к Нижнему. Поэтому мы решили покинуть ярмарку. Вообще-то, приезжая в какой-нибудь город, мы стремились остаться там подольше, так как частые переезды для нашего коллектива были утомительны и занимали много времени, да и стоили дорого. Особенно много хлопот доставлял Вакулин. Из-за своего роста он помещался лишь в товарном вагоне. Вагон приходилось специально оборудовать, чтобы можно было в нем жить, и я всегда договаривался с администрацией железной дороги, чтобы каш вагон прицепляли к пассажирскому составу. Выходить из вагона Вакулин мог только с наступлением темноты, иначе кругом тотчас собирались любопытные.
В тот раз по пути на юг мы решили сделать остановку в Харькове. Еще в Нижнем Новгороде хозяин ярмарочного балагана дал мне адрес одного прогоревшего харьковского купца, большой магазин которого пустовал, и помещение сдавалось в аренду. Магазин этого купца, Титова, находился в самом центре Харькова, на Екатеринославской улице. Нас это устраивало.
Я дал телеграмму. Титов не замедлил ответить, сообщая, что готов оставить помещение за нами. Все складывалось к лучшему. Я заказал товарный пульман, который нам предоставили быстро — помогла солидная взятка. Мы оборудовали вагон, поставили печку, соорудили ложе для великана и запаслись торфом. Ночью мы перебрались из Канавина, где размещалась ярмарка, на станцию, погрузились и стали ждать, когда нас прицепят к пассажирскому составу.
От Нижнего до Харькова путь неблизок. Мы подолгу стояли на узловых станциях, и, наконец, поезд прибыл в Харьков. Город был тогда совсем не таков, как теперь. Сносно освещался только центр, а окраины тонули во мраке. По вечерам фонарщики зажигали керосиновые лампы, а утром чуть свет тушили их.
Екатеринославская улица считалась самой шикарной. На ней было несколько хороших магазинов, два синематографа. Я отправился сразу к купцу Титову, утряс все дела, ночью мы переехали в его магазин и стали устраиваться.
Магазин был большой. Вход был прямо с Екатеринославской, а вторая дверь выходила во двор пекарни Али-оглы Гуссейна, турка из Стамбула. Хлеб он выпекал отменный. В первую очередь плотник соорудил в центре магазина эстраду и кассу, окошком выходившую на улицу. А эстрада примыкала еще к одной двери, которая вела в комнату, где когда-то жили приказчики и хранились товары. Теперь мы здесь устроили артистическую уборную. Обе наружные стены — и ту, которая выходила на главную улицу, и ту, которая выходила во двор,— завешали плакатами. Тут красовались и наяды с рыбьими хвостами, и бюст Галатеи. Все это должно было способствовать успеху представления, которое начиналось в десять утра и шло до двенадцати ночи с перерывами для смены публики. В день мы давали 15 представлений, вход стоил 20 копеек. Стулья ставили лишь для почетных гостей.
К выступлению мы специально изготовили и повесили на 12-метровой мачте огромный красочный щит размером пять на десять метров. На щите был изображен великан Вакулин, одетый в безрукавку, красную рубаху, подпоясанный шелковым кушаком, в плисовых шароварах и в сапогах гармошкой. На голове его была круглая ямщицкая шапка с павлиньим пером. Левой рукой Вакулин прикуривал от высоко висевшего уличного фонаря, а на огромной правой ладони его сидела лилипутка в ярко-красном платье с громадной хризантемой на груди. На плакате было написано:
В доме-магазине купца Титова с разрешения начальства проездом из Нижнего Новгорода в Персию остановилась только на короткий срок труппа Лонго.
Единственный в мире факир-дервиш и спирит. Единственный в мире русский великан Вакулин — высота свыше четырех аршин. Лилипутка Жозефина Крон, ростом пятьдесят сантиметров. Единственный в мире театр дрессированных тараканов. Невероятно! Сенсационно! Чудо природы! Чтобы верить, нужно видеть! Факт, а не реклама! Все правда! Такого не увидите никогда! Посетив наш театр, единственный в мире, вы убедитесь в этом!
Один из плакатов, висевших на стене магазина, изображал палача в красной рубахе с топором в руке. Перед ним на коленях, положив голову на плаху, стоял человек. Надпись гласила: «Сегодня мистер Лонго покажет сенсационный номер. Новинка Парижа. Отрубание головы ассистенту. И любому из публики».
Рядом висел другой плакат: «Чудо природы! Только у нас! Двухголовый теленок!» (Вторая голова была муляжом; она искусно крепилась к туловищу.)
Теленок был живой, стоял в углу магазина за решеткой. Двухголовый. Факт остается фактом. Ел морковь и моргал глазами.
Представление начиналось показом тараканьего театра. На эстраду выносили стол, накрытый стеклянным колпаком. Под колпаком размещался макет увеселительного сада с диковинными экзотическими деревьями и цветами. В центре сада стоял двухэтажный дом с черепичной крышей и множеством окон и балконов. На площадке возле дома были устроены качели и карусели. Тройка лошадей стояла у крыльца, воздушный шар с корзиной опускался и поднимался.
Я выходил в ярко-красном фраке, на мне было кружевное жабо, короткие панталоны и туфли с серебряными пряжками; черные, как воронье крыло, волосы спадали мне на плечи. В руках у меня была черная палка. Объяснив публике суть номера, я ударял палкой о стеклянный колпак, командовал:
 |
|
Лонго владеет и техникой персидского народного лубка Одна из последних его работ — «Завтрак сатаны» |
«Все наружу!» Из дома выбегали сто тараканов-прусаков, они шевелили усами и разбегались по всему саду. «На главную аллею!» — командовал я. Все тараканы сбегались на главную аллею, кружились на каруселях, играли в мяч, качались на качелях, читали книги, газеты, журналы, катались в экипаже! «На деревья!» — командовал я. Тараканы влезали на деревья. «В дом!» — тараканы сбегались в дом. «На террасу!» — тараканы выбегали на террасу. «К столу!» — командовал я. На главной аллее стояло несколько миниатюрных столиков, на них чашки с едой. Тараканы влезали на скамейки и ели из чашек. Последняя команда была «В дом!» — и тараканы исчезали в доме.
В ответ на неистовые аплодисменты и крики «бис» я демонстрировал изобретенный мною фокус. Назывался он «Реторта доктора Фауста». Я показывал публике большую, совершенно пустую стеклянную реторту. Затем ставил ее на треножник, под которым горела спиртовка, и вливал в реторту немного желтой прозрачной жидкости. Мгновенно жидкость испарялась, а на дне реторты появлялся маленький человеческий зародыш, на глазах выраставший до размеров годовалого младенца. Железным прутом я разбивал реторту и из осколков извлекал живого плачущего ребенка.
Естественно, нам требовалось музыкальное сопровождение. Узнав, что у нас нет никакой музыки, нам предложил свои услуги харьковский музыкант Хаим Тишлер. У него в оркестре был громадный турецкий барабан, видавшая виды, помятая труба, кларнет, флейта и скрипка. Играл Тишлер на похоронах и еврейских свадьбах. Стоил его оркестр недорого, но дела в последнее время шли у него плохо, и оркестр сидел без работы. Мы взяли Хаима, поставили во дворе пекарни стулья, на которые усадили музыкантов. Оркестр был хорош, слышно его было далеко. Особенно выходили из себя трубач и барабанщик.
Они были молодые, а остальные — седые старики с пейсами и в картузах.
Первыми нашими зрителями были люди попроще — публика невзыскательная. Но потом слухи о необыкновенном зрелище стали доходить до интеллигенции и даже до местной аристократии. Очередь за билетами вытягивалась по всему бульвару. В Харькове было три цирка: Никитиных, Миссури и Грике. Один из них был сделан из цинка, здание громадное, но зимой в нем был чертовский холод, и публика сидела в шубах. Мое появление в Харькове взволновало циркачей. В это время в цирке Миссури выступал Анатолий Дуров. Цирк Миссури и наш балаган находились неподалеку друг от друга. Наш успех отразился на сборах Дурова. Он захотел узнать секрет дрессировки тараканов. Но униформисту, которого он к нам подослал, ничего узнать не удалось.
После двенадцати часов ночи, когда представление заканчивалось и умолкал наконец игравший весь день оркестр, когда расходилась публика, прекращала свои рейсы конка и даже дворники ложились спать, а только собаки лаяли, мы выходили на свежий ночной воздух. Забирали ведро с клейстером, кисть, пачку афиш, написанных мною от руки, чтобы повесить их в привокзальном районе. Я залезал на плечи великана Вакулина и клеил афиши высоко, чтобы их всем было видно и чтобы мальчишки их не сорвали.
Пробыв два месяца в Харькове, мы выехали в Баку, где нас уже ждал Шамбей, управляющий персидским цирком.
Мы объездили с Шамбеем всю Персию. Конечным пунктом наших гастролей был Персидский залив и Багдад. В древнем Исфахане мы видели знаменитого дервиша Юсуфа, который показывал дрессированную лягушку. Юсуф играл на флейте, сидя на берегу реки. При громадном стечении народа лягушка вылезала из реки, садилась к Юсуфу на колени и слушала музыку. Когда Юсуф прекращал игру на флейте, лягушка уходила обратно в реку.
Мы побывали и в Нишапуре, где посетили могилу великого поэта Омара Хайяма, перед которой была вырыта глубокая яма, наполненная осколками винных бутылок. По обычаю, всякий, побывавший на могиле Омара Хайяма, выпивал бутылку вина, а затем швырял ее в яму, которая периодически очищалась и вновь наполнялась осколками. Я еще не раз бывал в Персии и всегда посещал могилу Омара Хайяма — самого мудрого, самого любимого мною поэта. Я могу прочитать всего Омара Хайяма наизусть — как по-русски, так и по-персидски. Изречениями Омара Хайяма увешаны стены моей сегодняшней квартиры в Москве.