Статья Николая Андреевича Черкашина опубликована в «Российской газете», 24.09.1999
В трудные и смутные времена не только у нас объявлялось множество магов и чудотворцев. Факир Дмитрий Лон-го не из их числа. Он сам по себе — из серебряного века. И современники ему достались отнюдь не падкие на чудеса, а приверженные в большинстве к марксистско-ленинскому мировоззрению. Его же столетняя голова хранила все чудеса и тайны Востока. 130 лет назад вошел он в этот мир, покинул же не столь давно.
Он пережил своего говорящего попугая, хотя эти птицы живут, как известно, очень долго. Да и хозяина господь годами не обидел. Когда я переступил порог его дома в Марьиной Роще, Дмитрий Иванович Лон-го встречал уже сто третий новый год.
Седобородый старец в полосатом домашнем халате походил сразу и на старика Хоттабыча, и на волхва. Бывший миллионер, артист рискованного жанра, паломник, посетивший едва ли не все святые места — от Мекки до Ганга, герой-любовник, познавший ласки первых красавиц Бухары и Петербурга, Катманду и Парижа, он ютился теперь в убогой двухкомнатной «хрущобе» в 12-м проезде Марьиной Рощи. Ему помогала по хозяйству приемная дочь, актриса-пенсионерка из Театра имени Станиславского. Он любил повторять:
— Я был калифом на час, а факиром остался на век...
И это правда во всех смыслах: понимать ли арабское слово «факир» буквально «бедняк» или принимать его как образ жизни восточного дервиша-артиста.
Из всех наград и приобретений в своей невероятной жизни он больше всего гордился золотой туфлей, которую снял ему со своей ноги бухарский эмир.
Я очень хотел стать востоковедом. Даже ходил на лекции в институт восточных языков, что располагался по соседству с нашим философским факультетом. Но туда принимали в основном чернявых юношей, чтобы им легче было потом работать в «подшефных» странах. Я грезил дальними караванами, пестрыми базарами, тибетскими монастырями и прекрасно понимал, что все это закрыто для меня подобно обратной стороне Луны. Как советский офицер я был невыездным в течение всех двадцати пяти лет, которые мне еще предстояло прослужить, и почти смирился с несбыточностью мечты. И вот этот старец, порождение Востока, его живая легенда, заставил снова поверить в реальность Синдбада-морехода, лампы Аладдина. Он сам был весь соткан из чудес и приключений. Кто из факиров мог вынуть собственный глаз из орбиты на ложечку, а потом вернуть его в родное ложе? Кто мог заглотнуть стальную шпагу до самого эфеса, став на минуту ее живыми ножнами. Кто мог влить себе в рот расплавленное олово или подняться по перекладинам из острейших сабель, не поранив босые ноги? Кто мог пролежать несколько суток в хорошо утрамбованной могиле и выйти из нее живым? Все это проделывал на глазах изумленной публики он, Димитриус Лон-го, как писалось его имя на афишах, факир с детства и от Бога.
Он родился в Джульфе — городке на стыке древнейших государств. Наполовину курд, наполовину русский. Мальчишкой ушел странствовать с бродячим итальянским фокусником Лон-го. Старик передал отважному и смышленому парнишке все свои профессиональные секреты, а заодно и сценическое имя. Публика замирала, когда на арену выходил высокий гибкий юноша с горящими из-под чалмы глазами. Все знали: любой его трюк подобен подвигу...
Тогда не употребляли слова «каскадер» или «супермен». Но, безусловно, Лон-го был и тем, и другим, и еще чем-то большим, потому что факир — это не просто бродячий фокусник, это человек совершенно особенной духовной организации. У курдов, например, факир — это представитель высшего духовного сословия, жрец. Чтобы обрести право быть настоящим факиром, Дмитрий неделями живал в кельях огнепоклоннического монастыря в Суруханах, куда с берегов Инда и Ганга приходили паломники — пешком! — на Апшеронский полуостров, чтобы там, в сорока фарангах от Баку, дождаться когда-нибудь наступления смерти и иметь счастье быть сожженным на священном огне зороастрийского святилища. Он бродил с иранскими дервишами, постигая в их мудром молчании блаженство неимущей жизни. Он учился у бенгальских йогов искусству владения телом и дыханием. Бурятские ламы открывали ему тайны тибетской медицины, а китайские астрологи — язык звезд. Все это было нужно ему, чтобы утверждать перед людьми гордую истину: человек может все. Человек может глотать огонь и ходить по раскаленным углям, усмирять взглядом ядовитых змей, летать по воздуху и выходить живым из могилы. Последнее его факирское свершение: человек может (и должен!) жить более ста лет. Дмитрий Иванович блестяще доказал это на практике.
Это знакомство и даже некое приятельство судьба даровала мне, как я теперь понимаю, в возмещение многих лет нервической, суетной и почти всегда поверхностной репортерской жизни. Я пришел к нему по заданию газеты сделать экзотическое новогоднее интервью, пришел и уже не смог не прийти к нему еще раз, еще... Он принимал меня в своем красно-золотом факирском халате. Разумеется, я слушал его монологи, не смея вставить слово. Иногда, под настроение, он читал мне рубайи высокочтимого им Омара Хайяма, причем неизданного Хайяма, совершенно неизвестного мне по тем робким советским изданиям, которые только-только появлялись в книжных лавках. Полузакрыв глаза, Лон-го часами мог декламировать мудрые и дерзкие четверостишия, переходя с русского на фарси, с фарси на урду, с урду на английский...
— Как?! — удивлялся он. — Вы не знаете фарси?! Как же вы можете постигать Хайяма?
Мне было стыдно признаваться, что я не только не постигаю поэта на его родном языке, но даже на английском, наиболее приближенном по точности перевода к оригиналу, как считал Лон-го, с большим трудом (и то наполовину) улавливаю мысль Хайяма. Тут ненароком сошлись за одним столом просвещенный XIX век и чисто советское полузнайство, плод гуманитарного образования под сенью ленинизма. Сожалею сейчас о том, что не записал чтение Лон-го на магнитофон. Кто знает, может, среди тех четверостиший, которые хранила память факира, были именно те, неизвестные миру рубайи Хайяма, погребенные вместе с драгоценной рукописью на океанском дне в сейфах злосчастного «Титаника»?
Лон-го охотно следовал заветам Хайяма и в жизни, не чураясь «крови лоз» в пиршественных чашах. В нашем с ним случае «чашами» были маленькие рюмочки, «кровью лоз» — армянский коньяк, к которому Дмитрий Иванович, несмотря на свои запредельные годы, был неравнодушен и который благотворно, надо полагать, грел ему хладную кровь.
...Факирская слава Лон-го гремела перед первой мировой войной. То, что он мог, поражало воображение: «На манеж выносили раскаленную печку и ставили ее в центре, — свидетельствовал очевидец. Хорошенькие ассистентки, наряженные в восточные костюмы, опахалами из павлиньих перьев раздували огонь в жаровне и плавили на нем олово. Деревянной русской ложкой Лон-го, словно борщ, зачерпывал олово и как бы случайно проливал несколько капель на мокрый поднос. Капли металла шипели и пузырились. Артист, подойдя к первому ряду партера, чтобы публика могла убедиться, что трюк исполняется без обмана, подносил ложку ко рту и капал раскаленное олово себе в рот».
Секрет трюка состоял в том, что перед его показом факир незаметно для зрителей вставлял за зубы крошечную ванночку, куда и попадал раскаленный металл.
Но какое хладнокровие и смелость требовались от факира, чтобы одно неосторожное движение не превратило номер в действительно смертельный. Многие его трюки так и оставались для друзей и коллег тайной. И страх, и удивление вызывал номер «Факир в могиле». Под звуки мрачной похоронной музыки целая процессия выходила во двор. Лон-го ложился около своей «могилы» — метра полтора глубиной и в метр шириной — и три ассистента надевали на него халат, обматывая потом белой тканью. Факира осторожно опускали в яму и засыпали землей. Наиболее недоверчивые зрители пытались даже утрамбовать могилу ногами. Приглашался врач, из публики выбирались наблюдатели. Они засекали время и ждали 30–40 минут, пока Лон-го не дернет за бечевку, давая знать, чтобы его откапывали.
Сталин разрешил Лон-го выступать в СССР с обязательным условием: разоблачать «религиозную мистику» и свои собственные факирские трюки. Точь-в-точь такое же условие было поставлено и «иностранному магу» Воланду из булгаковского романа.
Во время войны он, старик, которому было уже далеко за семьдесят, нес дежурства на московских крышах, управляясь с немецкими бомбами-зажигалками с тем бесстрашием, которое привили ему к огню зороастрийцы.
Нет ничего грустнее, чем факир на пенсии. Лон-го, несмотря на свой гигантский артистический стаж, будучи ветераном советской эстрады, получал ничтожную пенсию.
В последние годы седобородый старец подрабатывал к пенсии тем, что консультировал студентов Московского циркового училища. Замечу в скобках, что нынешний «колдун и маг» Юрий Лонго не имел к нему никакого родственного отношения, разве что входил в число многочисленных его учеников. Почему и по какому праву он унаследовал его сценический псевдоним, мне неизвестно.
Еще марьинорощинский дервиш мастерил факирские аппараты, приспособления для трюков, да переплетал книги, в том числе и брошюрку «Последний факир России», которую написал о нем Михаил Долгополов. Одну из них с надписью Лон-го храню до сих пор.
Странное дело, спустя три года после знакомства с этим удивительным человеком случайно исполнилась моя, казалось бы, совершенно неосуществимая мечта: я очутился-таки в настоящем восточном городе да еще каком — в Александрии! По командировке газеты я попал на корабли Средиземноморской эскадры. Один из них отправился на небольшой ремонт в Александрию, где располагалась временная советская военно-морская база. Но, увы, выход в город был категорически запрещен в связи с подозрением на опасную эпидемиологическую обстановку в городе. Командование базы получило сведения о нескольких случаях заболевания чумой среди жителей Александрии. Я стоял на палубе плавбазы подводных лодок и испытывал воистину танталовы муки. До меня доносились гортанные крики муэдзинов, ноздри ловили терпкие ароматы египетских кушаний, глаза видели плоские крыши арабских домов, а ступить на красноватую африканскую землю я не имел права, нельзя даже было пройти несколько чисто символических шагов: у трапа на причале дежурил матрос-автоматчик в стальной каске. Александрия была на военном положении. И тут я узнаю, что в город собираются три человека — военные врачи. Я бросаюсь в каюту начальника базы капитана 1 ранга Мясоедова и слезно умоляю его отпустить меня вместе с ними. Упросил. И вот свершилось: я шагаю по египетской земле, а вокруг бурлит и шумит на все голоса пестрый восточный город.
Нас четверо. Забота у нас простая — найти тушку дохлой крысы, положить в пластиковый пакет, спрятать в портфель и принести на корабль. Там в лаборатории установят, отчего погибла хвостатая тварь. Массовый падеж грызунов — первая примета чумы. Отправились на поиски в туземные кварталы, осматривали кучи мусора и час, и два — все без толку. И тут один из врачей заметил в груде вялой ботвы серую тушку. Но как, ее забрать? Вокруг снуют прохожие. У них на глазах крысу в портфель не положишь. Возникнет нездоровый интерес к белым господам, которые упаковывают дохлую животину. Сообщат полицейскому. Тут-то и выяснится, что советские офицеры ведут эпидемиологическую разведку на территории дружественного государства. Долго совещались как взять «биологический материал», пока старший группы не нашел остроумное решение. Он подозвал местного мальчугана и жестами объяснил ему, что если тот принесет в подворотню крысу, то получит «бахшиш» — новенький карандаш. Через минуту мы уже упаковывали заветную добычу. Вдруг слышим за спиной детский ор. Толпа местных мальчишек окружает нас, и у каждого в руке — о, ужас! — по дохлой крысе. Не сговариваясь, прибавляем шагу. Куда там! Мальчишки знают ходы-выходы арабского квартала лучше нас. Вон уже и полицейский в черной униформе с интересом поглядывает в нашу сторону... Наш майор был явно в ударе. Он принимает второе нестандартное решение. Швыряет горсть монет в приплясывающую толпу. Пока пацанва делила свою выручку, мы ушли от погони. Вскрытие показало: чумной угрозы нет. На другой день разрешили выход в город.
Но мог ли я подумать тогда, шагая по древним улочкам Александрии и упиваясь своим первым «востоковедческим» счастьем, что в этот день душа московского факира отлетела из Марьиной Рощи.
Дмитрий Иванович Лон-го скончался в возрасте ста шести лет. Пишу эти цифры прописью, чтобы не было сомнений в правильности набора.
К стыду своему, я не знаю, где похоронили его. Но если кому-либо случится обнаружить на московских кладбищах его надгробье, прошу сообщить об этом в редакцию.
А впрочем, не надо. Его там нет. Даже закопанный в землю, он всегда умел выходить из могилы. Иначе бы он не был факиром. Настоящим.