100 лет со дня рождения Л.С. Маслюкова
30 ноября 2013 года
исполняется 100 лет со дня рождения
К юбилейной дате на странице выдающегося советского артиста и педагога размещен отрывок из новогоднего «Голубого огонька — 1963» с участием Л.С. Маслюкова, Т.А. Птицыной, других преподавателей ВТМЭИ, а также эстрадного дуэта Л.Б. Мирова и М.В. Новицкого.
Но это еще не все. Недавно, копаясь в довоенной литературе, я наткнулся на описание одного драматического эпизода, который мог коренным образом изменить историю отечественной эстрады. Удивительное дело, но от русофобских настроений безвестного армянского священника зависело будущее создателя ВТМЭИ, а значит и всех выпускников мастерской, не исключая наших чемпионов ФИСМ!
Не верите? Тогда прочитайте следующий отрывок о событиях вековой давности и задумайтесь, как могла сложиться судьба Л.С. Маслюкова и всех его начинаний:
В составе труппы Шачалина мы ездили по Закавказью и во время этих странствований, в 1913 году, в городе Закаталы родился у нас второй сын, названный Леонидом. Для нас это было новое горе, ибо мы сразу убедились, что теперь будет еще трудней. Обсудив с женой наше невеселое положение, мы решили, скрепя сердце, отдать Леню на сторону — пусть кто-нибудь его усыновит.
Об этом узнали в городе. Через несколько дней к нам пришла бездетная армянка, выразила готовность усыновить нашего сына, взяла Леню на руки и унесла его. Мы с женой сильно горевали... Но на следующий день армянка принесла Леню обратно, так как армянский священник, узнав, что ребенок от русских родителей, не разрешил крестить его по армянскому обычаю. Армянка не хотела держать некрещенного, и ей было предложено вернуть младенца обратно. Так, к великой нашей радости, наш сын Леня у нас и остался.
Убедились? Надеюсь, я сумел вас заинтриговать. Если так, читайте воспоминания отца Леонида Семеновича целиком:
Историко-биографический очерк Семена Ивановича Маслюкова в сборнике «Советский цирк, 1918–1938», Л.–М.: Искусство, 1938, стр. 15–34
С.И. МАСЛЮКОВ
по афише
4 МАСЛЮКОВЫ
акробаты-прыгуныМне хотелось бы так рассказать мою жизнь, чтобы на основе этого рассказа можно было представить себе картину жизни и быта мелких русских провинциальных цирков, какими они были накануне Великой пролетарской революции. Судьба так называемых «малых артистов», подвизавшихся в дореволюционное время в балаганах и мелких бродячих цирках, представляет интерес сама по себе, не нуждаясь ни в выдумке, ни в прикрасах. Описывать ее следует такой, какой она была на самом деле, и именно так я и поведу свое повествование.
Я помню себя с шести лет, когда я внезапно ослеп на оба глаза. Это было следствием золотухи. В течение долгого времени меня каждый день куда-то возили на дрожках. По пути мать и дядя останавливались у ресторации. Играл орган, раздавался шум и звон посуды, звучали пьяные голоса, стоял тяжелый, спертый воздух... Затем опять ехали на дрожках, и кто-то, больно расширяя мне веки, вливал в глаза какие-то едкие капли — боль нестерпимая... Я плакал и слышал, как мать плачет вместе со мной... Так, находясь в абсолютной тьме около двух лет, я жил «наощупь», зная на память все предметы в наших двух комнатах, а также все ходы в квартире, во дворе и на нашей маленькой кривой уличке. Жили мы в Одессе, на окраине.
И вот однажды, когда, стоя на лесенке, которая вела в нашу квартиру, я попросил знакомого мальчика сбегать в лавку и купить мне шоколадную рыбку, я вдруг неожиданно (какая радость!..) увидел предмет, за который держался рукой: это были лестничные перила. Мне казалось, что это сон (у меня бывали сны такого рода). Тут прибежал мальчик с шоколадной рыбкой. Я увидел его на повороте лестницы и, задыхаясь от волнения, подарил ему эту рыбку, а сам бросился в комнаты, но ничего родным не сказал, так как мне не верилось, что я действительно вижу... Вскоре зажгли лампу, подвешенную в середине потолка, и я тотчас увидел на полу огромный желтый круг — это было пятно света от лампы... Я вскрикнул от радости и тем самым выдал окружающим свою тайну... С каждым днем я видел лучше и лучше. Все предметы, которые я знал только наощупь, поражали меня своим видом. Помню, как сильно поразил меня кусок мела, который так чудесно оставлял после себя мягкий белый след; я долго не расставался с этим мелом, исписав им двери и сундуки, но мне этого не запрещали делать. Месяца через два я прозрел окончательно.
Вскоре меня определили в школу, и я с восторгом отправился в такое чудесное веселое общество. Я был подвижным и шумным мальчиком и уже на второй год учения делал на больших переменах прыжки через препятствия — например, через ящики из-под извести.
Но учиться не пришлось, так как родители решили, что будет больше пользы, если я, по примеру других братьев, пойду с отцом на работу. Взяли меня из школы, и пошел я с отцом и братьями на постройку.
В это время я пристрастился посещать сад «Эльдорадо», где меня привлекали цирковые и эстрадные артисты. Чтобы иметь возможность посещать этот сад, я у себя на постройке набирал дров — «шабашек» — и по пути домой продавал их, или же ночью ручки медные отвинчивал от дверей (вот какие у меня были доходы!..), и все эти доходы шли на посещение «Эльдорадо» или театра Общества трезвости, где моим кумиром был комик Вишневский.
В заветном саду был турник, лестницы, ходули, «гигантские шаги», и меня трудно было оттащить от них: я очень увлекался всеми видами подвижных игр, гимнастики и спорта. Уже тогда я мог стоять на руках и делать переднее сальто, упражняясь обычно около свалки, где земля была помягче...
Когда мне шел четырнадцатый год, я сошелся с турнистом Густавом Зейберлихом. Мы решили приготовить номер на турниках и репетировали настолько усердно, что вскоре нас взяли в сад «Северный медведь». Первый гонорар мы получали не деньгами, а натурой: каждый вечер после работы нам выдавали на кухне по одной котлетке с гарниром — так мы уговорились при поступлении.
Когда мы выступали в саду «Северный медведь», нас увидел Кручинин, управляющий провинциальным цирком Лара, приехавший в Одессу по какому-то делу. Кручинин предложил нам ехать в Бендеры в цирк Лара. Мы с восторгом согласились, сговорившись об условиях на словах.
Кое-как собрались в дорогу и с гривенником в кармане явились на вокзал. Кручинин поместил нас в товарный вагон и доверил нашему попечению свою огромную собаку. Мы попросили аванс. Кручинин обещал, но затем мы потеряли его из виду, и таким образом поехали голодные и холодные (это было в 1904 году, глубокой осенью). Голод казался нам еще острее и обиднее, когда большая собака, разделявшая нашу печальную участь, тоскливо выла и умоляюще смотрела нам в глаза.
Приехав в Бендеры, мы по ужасающей грязи добрались до цирка. Долго искали нашего хозяина Лара, наконец нашли его перед началом представления. Когда мы попросили денег на хлеб, он взглянул через плечо и буркнул: «Вечером, после спектакля!»
Так до вечера мы и проголодали, зато вечером увидели программу, состоявшую из пяти номеров, после которых шел чемпионат французской борьбы.
На следующий день мы начали работать в программе, — шли первым номером. А днем репетировали и дежурили у дверей директора Лара в ожидании получки причитающихся денег. Лар не разрешал работникам цирка входить к нему, пока он сам не смилостивится и не вышлет спасительный полтинник, которому мы всегда были рады. Так ежедневно выклянчивали мы заработанные деньги — когда по полтиннику, когда по рублю, а когда и по двугривенному... Кормились мы у бедного еврея, содержавшего погребок напротив цирка. Он варил нам картошку и разрезал одну селедку на десять частей — ему с этого дела нужно было еще самому кормиться с огромной семьей... Нищета ужасающая — всюду грязь, лохмотья, горе, тьма... А после представления мы отправлялись спать в большом ковре, — том самом ковре, который раскладывался на арене во время спектакля. Спали мы вместе с кучерами, билетерами и униформистами, закутавшись в ковер. Провели мы так много ночей, дрожа от холода и злобы, а горе наше довершали вши: они кишмя кишели в этом большом грязном ковре...
Из Бендер мы переехали в Тирасполь и тут стало совсем невмоготу, тем более, что Лар начал задерживать и те жалкие полтинники, которые он через день-другой высылал нам. Тогда кольцевики Ренэ влезли на представлении на штамберт и подняли крик, что если Лар им не уплатит заработанных денег, то они не слезут со штамберта, да еще бросятся вниз головой на глазах у почтеннейшей публики. Скандал был огромный. Вмешался пристав. А на следующий день полиция выслала Ренэ из Тирасполя за «учинение скандала в общественном месте».
Я решил бежать к своим в Одессу, но не знал, как это сделать, так как денег на билет не было. И как раз в то время, когда я был занят этими мыслями, какой-то чиновник-пьянчужка, завсегдатай цирка, выпивавший в уборной с тремя борцами, подозвал меня и, передавая свое пальто, попросил продать его на рынке, так как его компании были нужны деньги на водку. Это драное засаленное пальто стало для меня якорем спасения — я побежал с ним на ярмарку, продал его и, не заходя в цирк, отправился на вокзал. Пришлось быть осторожным, так как, зная повадки Лара, я был уверен, что за мной будет снаряжена погоня. Лар держал около себя особых подхалимов-костоломов (это были чаще всего кучера и сторожа), которых он особо подкармливал для того, чтобы они, по его указанию, «считали ребра» «непокорным». На моих глазах кучера и конюхи избили в кровь одного билетера, который в сердцах обругал Лара, требуя от него, чтобы он уплатил ему заработанные деньги. Зная подобную систему, я осторожно пробирался к вокзалу. Увидев, что за мной идут четыре человека из цирка, в том числе главный костолом кучер Селифан, я неожиданно сверил у предвокзального садика и юркнул в тень, они же думали, что я вошел в помещение вокзала и отправились прямо туда. Я дождался пока они вышли и стали обходить привокзальную площадь, и опрометью бросился на вокзал. Как раз подходил в это время поезд на Одессу, и я без билета забился в вагон, а потом уже через проводника выправил себе билет. Так я уехал, или вернее, бежал от своей мечты...
Отец встретил меня недружелюбно. Он опять взял меня с собой на постройку — надо было таскать бетон на четвертый этаж.
Летучка провинциального цирка-зверинца
Жеребиловой (1899 г.)Я списался с Густавом Зейберлихом, который едва не спился в цирке Лара: Зейберлих подружился с «рыжим» труппы, страшным пьяницей, и они пили беспробудно, продавая последние вещи.
Вскоре Зейберлих приехал в Одессу. Мы пошли с ним в строившийся у вокзала цирк-зверинец Жеребилова и нанялись на работу, обязавшись давать три номера за 90 рублей в месяц (номер на турнике, номер партерных акробатов и прыжки с трамплина). Выступали по десять-двенадцать раз в день, так как цирк-зверинец работал беспрерывно: с утра публику впускали для осмотра зверей, а затем из зверинца ее пропускали в цирк, где шла программа из восьми-девяти номеров. Измученные, усталые, плелись мы, шатаясь, в первом часу ночи домой, а с одиннадцати часов утра снова к хозяину... И жили только верой в то, что не всегда же так будет!..
Новый наш хозяин деньги платил исправно, так что мы сводили концы с концами, я даже передавал немного денег домой, чтобы разбить доводы родных, которые не верили, что на избранном мною пути я сумею заработать себе на жизнь.
Но через месяц-полтора Жеребилов поехал в другой город. Нас не взяли, сказав, что в другом городе программа будет меньше, и я опять остался у разбитого корыта...
Мне тогда шел пятнадцатый год. Дай, думаю, попробую свое счастье на воде, так как земля, видно, плохо устроена... И поступил на пароход «Русь» учеником на машиниста. Плавали мы в Румынию по Дунаю до Вилкова и обратно мимо Галац. Платили 20 рублей в месяц. Кормили хорошо. Я репетировал на палубе, забавляя товарищей в свободное от вахт время. то на балалаечке сыграю, то куплеты пропою, то сальто-мортале сделаю... Коряво я тогда прыгал — ведь сам научился, без руководства и помощи. В то время секреты профессионального мастерства были замкнуты от постороннего глаза на тридесять замков. Помню, например, что когда в цирке шли репетиции крупных номеров (скажем, таких артистов-акробатов, как труппа 10 Эйжен), то маленьким артистам не разрешалось смотреть на репетицию. Все хорошее, ценное, интересное было засекречено и если осмелишься спросить опытного артиста, как правильно сделать тот или иной прыжок, то неизбежно получишь насмешливый ответ...
Во время моего пребывания на пароходе «Русь» мысль о цирке ни на один день не покидала меня, и вскоре мне представился новый случай попытать счастье.
Густав Зейберлих узнал, что балаганщик Пахомов будет набирать к себе на лето артистов, и уговорил меня пойти к нему. Мы отправились в трактир «Золотой якорь» и нашли Пахомова в «дворянской» (так называлась одна из комнат, где могли сидеть только домовладельцы, подрядчики и разные антрепренеры). Здесь, за рюмкой водки с вареной картошкой, совершались разные сделки. Мы нанялись к Пахомову на все лето, начиная с пасхи по конец сентября, за плату в 120 рублей месячно, и обязались делать все, что потребует хозяин. Пахомов заключил договор на словах, поминутно приговаривая: «Как сказал — так и будет». Ну, а если он потом «передумает», то, разумеется, спроса с него никакого и быть не может! Работник ни от кого не мог ждать защиты от произвола балаганщика. Если пойдешь жаловаться к уряднику или приставу, то он же «а тебя и ополчится, ибо он обеспечен бесплатными билетами в цирк, обедом, ужином и водкой от хозяина (а если блюститель порядка впадал в меланхолию, то хозяин бесплатно пристраивал ему на ночь приглянувшуюся хористку из так называемого «женского хора», который обязательно содержался при каждом ярмарочном цирке-балагане). Так что все шито-крыто, и жаловаться нечего было и думать.
Кстати о Пахомове. В то время это был «король балаганщиков». Разбогател он случайно и быстро. Будучи управляющим в провинциальном цирке Бараданова, Пахомов ловко овладел имуществом хозяина после его кончины и в два-три сезона набил мошну, работая, главным образом, летом по ярмаркам, где он держал балаганы.
Мы договорились с Пахомовым, что будем служить «с постройкой и разборкой». Это значило, что мы обязались строить цирк-балаган, копать ямки для кольев, вбивать самые колья, прибивать доски и т. п., а по окончании ярмарки обязаны разобрать здание, сложить все материалы на подводы и в ту же ночь уехать с таким расчетом, чтобы на рассвете добраться до следующей ярмарки, за день «поднять» цирк, а вечером дать первое «небывалое гала-монстра-представление». Стояли мы на каждой ярмарке по пять-шесть дней. Беда приходила в том случае, если начинали заливать дожди: цирк-балаган не работал, нам за эти дни ничего не платили, хозяин прогорал, и вот здесь-то и выручали его «хористки»: девушки ходили «на заработки», и не один хозяин занимал у них деньги в долг «на переезд». У Пахомова, правда, таких случаев, пожалуй, не было, ибо у него-то деньги не переводились, но для других ярмарочных балаганщиков «приработки» «хористок» не раз являлись единственным якорем спасения...
Начали мы с Густавом Зейберлихом работать на пахомовской каторге, где хоть, спасибо, сыты были, так как деньги он выплачивал исправно. Дела шли по-разному: где густо, а где пусто. Если дела были плохие, то один из артистов, музыкальный клоун, атлет-борец и балалаечник по имени Костя (по афише «Бе-моль»), пускал в ход особый прием для зазывания публики. Когда все мы выходили на «раус», Костя Бе-моль нарочно, толкал в лицо или грудь одного из подставных зевак, стоявших в толпе затевал ссору и скандал и под свист и улюлюкание толпы зазывал своего подставного в балаган померяться силой: кто, мол, кого побьет, кто кому накостыляет! Схватив за шиворот «задиру», Костя втаскивал его в балаган, а мы все, стоявшие на раусе, зазывали публику посмотреть, как они будут меряться силой. И вот тогда-то творилось нечто невероятное: народ валил валом, за десятикопеечный билет платили по двугривенному, драка шла настоящая, так что разбивали друг другу лица в кровь, публика была в восторге, а к ночи довольный Пахомов выставлял ведро водки для всех участников.
Когда мы стояли на ярмарке в селе Александровке Екатеринославской губернии, с нашим цирком-балаганом стряслась большая беда. В этом селе очень много народу забиралось на крышу цирка и располагалось там. Прорезав себе ножом дырку в парусиновой крыше (мы работали под парусиновым шапито), эти «зайцы» смотрели представление, сидя на крыше. Пахомов велел мне взять длинный шест, вбить в его конец несколько гвоздей остриями кверху и этим шестом колоть бесплатных зрителей изнутри здания, через парусину. Я принялся за дело, но уколол одного пьяного в мягкое место и, по-видимому, сильно уколол, так как пострадавший, сидя на крыше, заорал благим матом. На нашу беду он был местным любимцем, так сказать, фаворитом своих односельчан и заводилой большой местной молодежной компании. Поднялся страшный гвалт, понеслись крики «наших бьют» и «бей балаганщиков!» Пахомов, красный от жары, гнева и водки, вышел с кнутом наружу и, поднявши кулак, щелкнул кнутовищем, но кто-то из толпы нанес ему страшный удар кирпичом в лицо. Толпа пьяных озверело бросилась разносить цирк. Поднялась невероятная суматоха, нас грозились убить, мы все разбежались кто куда, и тем только и спаслись. Я с приятелем убежал в соседнее село, верст за шесть, за семь в сторону. Потом нам рассказали, что вскоре налетели конные жандармы с урядниками и разогнали толпу. Так, прячась от всех, мы перебрались на новую ярмарку и кое-как в кредит построили балаган. Но сборов не было, так как в районе ярмарки свирепствовала холера и много людей умирало. Покойников сжигали в русской печи, а власти не оказывали никакой помощи, занимаясь только устройством крестных ходов.
Когда мы поступили к Пахомову и уезжали из Одессы в Новый Буг, где должны были начать представления на местной ярмарке, меня провожала молодая девушка, в которую я был влюблен. Стоя на набережной, она махала мне на прощанье синим платком, который я ей подарил на память в день отъезда. Мне стало грустно, и я крикнул с борта, чтобы она приезжала ко мне. А когда несколько дней спустя Густав Зейберлих уехал из нового Буга в Одессу, где он забыл паспорт, я шутя сказал Густаву, чтобы он привез мне мою девушку. Зейберлих уехал, а через четыре дня, вижу, со станции едут на бричке двое седоков — Зейберлих (я его сразу по котелку узнал) и какая-то женщина в простой соломенной шляпке. Сердце заколотилось: неужели она!? Я испугался этой мысли... Бричка подъехала... Да, это была она, моя чудная любимая девушка! Я и радовался, и волновался, ибо вставал вопрос о том, где, как и на какие деньги жить...
Тогда мы размещались у Пахомова по нескольку человек в одной комнате, в частности, я жил в маленькой клетушке с Густавом Зейберлихом и Костей Бе-моль (эти комнаты нам приходилось доставать с трудом, так как крестьяне не решались пускать к себе «циркачей» — о нас шла молва, будто мы не более, не менее, как черти, так что на улице старухи глаза от нас отводили). Костя спал на полу (он всегда был пьян), я на сундуке, а Зейберлих на койке. Пришлось вселить мою девушку сюда же.
На третий день утром Костя заявил, что он желает остаться дома. Возвратившись к полудню, я застал жену в слезах: оказывается, Костя к ней приставал и лез с угрозами. Я позвал Зейберлиха на помощь, чтобы объясниться с Костей, но Бе-моль стал угрожать нам расправой.
— А что она за цаца такая?! И чего вы не в свое дело вмешиваетесь?.. Подумаешь!
В тот же вечер на представлении пантомимы «Бал-маскарад», когда по ходу действия Костя Бе-моль должен был с бычьим пузырем в руках разгонять посетителей, явившихся на маскарад обманно, без билетов, — он вместо пузыря взял полотенце, очень сильно скрутил его и во время суматохи резко ударил мою жену, которая тут же на арене упала в обморок. Я и Зейберлих вынесли ее с арены без чувств.
В тот же вечер я решил зарезать спящего Костю, и эта мысль меня не покидала: жаловаться было некому, я встретил бы только насмешки, — такие уж тогда были нравы. Но на следующий день Ззйберлих затеял ссору с Костей на этой же почве. В результате поднялась драка, и мы вдвоем избили этого пошляка и насильника, и не могу скрыть, что я получил полное удовлетворение.
Приближалась осень. Пахомов заявил, что на следующий день пойдет последнее представление — отыграем завтра и закроемся на зиму, а кто хочет остаться у него «на зимовку» — пусть тотчас же заявит.
Остаться «на зимовку» — значило остаться у Пахомова на всю зиму без жалованья, за одни хозяйские харчи, т.е. за борщ и кашу, и в течение зимы починять и реставрировать шапито, занавесы и вообще все хозяйство цирка-балагана.
Мы от зимовки отказались, но по уговору должны были участвовать в разборке цирка.
А на следующее утро после заключительного спектакля, выглянув в окошко, я увидел, что весь двор занесло снегом. Он шел всю ночь напролет, и его выпало по крайней мере с аршин. Снег прорвал парусиновую крышу цирка и свалил на бок одну из мачт, на которой было растянуто шапито.
Пахомов был уже в цирке и распоряжался работами по его разборке. Увидев меня, он велел мне лезть на мачту и выдернуть заевшую на блоке цепь. Я полез, но ничего не мог сделать, так как от холода руки окоченели, онемели и совершенно не повиновались. Пахомов, стоя внизу, то и дело покрикивал на меня. Вдруг мачта резко покосилась и рухнула. Я находился тогда на самой макушке мачты. Счастье мое, что было много снега, и таким образом все обошлось благополучно: удалось отделаться ушибами. Так закончен был сезон у Пахомова.
Провинциальный цирк-балаган в момент зазывания публики артистами (девяностые годы) Мы вернулись в Одессу. Зима, работать негде. Попасть в Одесский цирк, который держал жандармский полковник Малевич, нечего было и думать: эти двери были для нас закрыты на тридесять замков...
Но так как Густав Зейберлих говорил по-немецки, что было необходимо в больших цирках, где выступало немало иностранных артистов, то нам кое-как удалось устроиться униформистами в Кишинев, в цирк баронессы Шуман.
Эта баронесса Шуман (немка, наездница высшей школы верховой езды, но амазонка среднего порядка) предоставляла свой титул для марки цирка, но самостоятельно дела не вела. Владелец Одесского цирка полковник Малевич, по договору с баронессой, афишировал свое предприятие как «цирк баронессы Шуман». Цирк в Кишиневе был филиалом Одесского цирка Малевича и работал под той же вывеской.
В Кишиневе труппа состояла из артистов цирка Вяльшина и Бедини, которые со своими артистами служили здесь зиму.
Работая в Кишиневе униформистами, мы получали 15 рублей в месяц и ютились в бедной еврейской семье за 3 рубля в месяц вместе со всеми в одной небольшой комнате. Питались хлебом и селедкой, что только и было нам доступно. Зейберлиху такая жизнь надоела, и он вскоре уехал из Кишинева.
Труппа была довольно сильная, разница между Кишиневским цирком и «предприятием» Пахомова — очень резкая. Я внимательно присматривался к артистам, особенно к комику-прыгуну Жакомино, впоследствии популярному премьеру петербургского цирка Чинизелли, другу А.И. Куприна. В труппу входили также акробаты Брунос Папи, воздушные полетчики Арманис, С.С. Альперов с сыном (комические антре), Нижинский с балетом. Я видел здесь много хорошего и усиленно работал над собой, репетируя акробатический номер с одним униформистом.
Репетировали мы часа по три каждый день. Но занимать арену нам не разрешали, так что мы репетировали в помещении буфета, подчас не имея даже возможности заполучить коврик, чтобы постелить его на холодный каменный пол. Нас заметили на репетиции и поставили наш номер на утреннее представление за три рубля разовых. Стало легче, но и тут несчастье: сборы резко упали, и цирк досрочно закрылся, не закончив сезона.
На скорую руку я приготовил эксцентрико-акробатическое антре с одним из работников Кишиневского цирка, и мы поехали в Николаев в цирк Гамершмидт, куда перешел и Нижинский со своим балетом, тогда как Бедини с семьей поехал в Астрахань, где цирк держал Злобин, один из наиболее колоритных антрепренеров того времени.
Дела в Николаеве были плохие: цирк пустой, холод жуткий... Я списался с Бедини и получил ангажемент в Астрахань к Злобину. Поехали на присланный нам аванс на дорогу, половину стоимости которой мы оплачивали сами (в те времена никогда никому не оплачивали железнодорожных расходов полностью — разве только очень крупным иностранным номерам, да и то в таких антрепризах, как Чинизелли или Никитина). Когда мы приехали в Астрахань, то выяснилось, что Злобин прогорел, и цирк отобрал за долги его кредитор, купец Валов. Валов был так называемой широкой купеческой натурой. Ему очень нравился балет, и поэтому, забавы ради, он решил держать цирк. Но через короткий срок он передумал, и цирк был закрыт.
Начались скитания. Судьба закинула меня, наконец, в Люблин. К этому времени я расстался со своим вторым партнером, униформистом Кишиневского цирка, и стал репетировать акробатический номер с женой. Эта трудная работа сильно отразилась на здоровье жены, которая в этот период времени перенесла два выкидыша (а не работать было невозможно).
И вот, в 1911 году в Люблине, на конюшне, где мы тогда жили, у нас родился первенец — сын Александр. Наш хозяин жил в квартире, нас же в квартиры не пускали, ибо русских в это время в Польше ненавидели из-за насаждавшейся царским правительством насильственной русификаторской политики.
Цирк наш горел без дыма, несмотря на то, что программа была хорошая. Мы голодали и все время выносили на базар свои тряпки. Горе наше усиливалось тем, что у нас на руках был новорожденный и мы никуда не могли двинуться. Каждое утро у дверей квартиры директора выстраивалась очередь, но режиссер неизменно объявлял, что денег у хозяина нет — подождите, мол, завтра он достанет... И так голодовке нашей не предвиделось конца.
Но тут мне выпало счастье. К нам неожиданно приехал высокий человек в пенсне и цилиндре и зашел в мою конуру, вплотную примыкавшую к стойлу, в котором находились слоны дрессировщика Кларка. Как раз в прошлую ночь слониха Бетси впала в буйство и вырвала хоботом деревянную перегородку, отделявшую нас от стойла, так что утром, к моменту прихода гостя в цилиндре, мы находились в одной компании со слонами.
Приехавший к нам человек был выдающимся цирковым артистом, прыгуном мирового класса: это был Вильям Ольшанский.
Ольшанский, в то время бывший уже в летах, подыскивал себе партнера. С этой целью он и приехал в Люблин, так как в Варшаве ему очень настойчиво рекомендовал меня один из моих знакомых артистов. Я был несказанно рад такому непредвиденному случаю.
Ольшанский прошел со мной на арену и велел показать все, что я умею делать. Как прыгун я тогда особенно похвастать не мог, но Ольшанский все же одобрил.
— Хорошее жарре и кураж, — сказал он.1
Ольшанский определил мне 80 рублей в месяц, предложив ехать в Петербург, где он собирался готовить со мной свой новый номер. Это был прекрасный случай, который омрачился лишь тем, что мне пришлось расстаться с женой и ребенком: их я отправил в Одессу к брату.
С Ольшанским я репетировал акробатическое антре, которое он называл «Гельд шранк» (т.е. в дословном переводе «Денежный шкаф» или, лучше сказать, «Несгораемый шкаф»). Впоследствии это антре стали делать многие под названием «Шерлок Холмс».
Репетиции под руководством такого большого мастера, как Ольшанский, были очень продуктивны. Он меня буквально переучивал согласно собственному методу. Вставши утром, я должен был сделать 50 флик-фляков, 50 стоек на руках и т.д. и т.п. Он учил как по нотам и всегда подробно объяснял каждый составной элемент любого акробатического трюка. По его же настоянию я стал заниматься чтением книг и изучением нот.
Зимой мы уже выступали в Петербурге в цирке «Модерн» на Петроградской стороне. Этот цирк произвел на меня большое впечатление своей программой, состоявшей из очень сильных номеров. Помню акробатов с подкидными досками Азгарц, клоунов Эдвардо и Пипо (впоследствии долгое время выступавших в брюссельском Королевском цирке), музыкальных сатириков братьев Костанди, Владимира Леонидовича Дурова «со своей антропозоологической труппой», как он писал на афишах, полетчиков Гегельман, акробатов Меркель. В основном здесь преобладали иностранные номера, как, впрочем, и во всех крупных столичных цирковых антрепризах того времени.
Я работал с Ольшанским без малого два года. Однако, неплохо относясь ко мне, он меня сильно обезличивал (впрочем, я отношу это не к его злой воле, а к тому режиму, который практиковался в то время в цирках). На афишах и в программах Ольшанский не называл меня по фамилии, а просто писал: «Вильям Ольшанский». Он получал 500 рублей в месяц, т.е. большие деньги по тому времени, и брал себе львиную долю: больше четырех пятых!.. Все это привело к конфликту, и я решил, что дальше сам буду пробивать себе дорогу.
Летучка провинциального цирка Стрепетова (1914 г.) Покинув Ольшанского, я поехал к своим в Одессу, где сошелся с одним из прежних партнеров, и мы поступили в цирк Вяльшина, этого жуткого вымогателя.
Труппа Вяльшина в основном состояла из подростков, которых он брал в бедных семьях. Вяльшин делал из этих подростков все, что хотел. Подросших девочек он не раз пускал по путям разврата, наживая на этом барыши. Своих детей-артистов Вяльшин держал в постоянном страхе, подвергая их порке. Всей своей молодежи он, разумеется, не платил ни копейки и вообще любил задерживать выплату жалованья нам, взрослым артистам.
Вскоре мы ушли из цирка Вяльшина и поступили к Лерри, цирковому артисту, «искателю счастья», который решил открыть цирк в Новом Буге (близ Николаева). Это было как раз начало так называемого «великого поста» или, для артистов цирка, «великого голода», так как в течение первой, четвертой и седьмой недель «великого поста» цирк не имел права играть, и за это время хозяева ничего не платили, что мы считали неизбежным злом. Лерри нанял нас «с постройкой», т.е. с обязательством строить ему цирк и шить шапито. За это он согласился уплатить нам в течение «постного времени» малую толику денег. Мы, конечно, рады были этому случаю и согласились. Мы с товарищем построили цирк, засмолили шапито и на Пасху открыли его.
После работы в цирке Лерри мы получили предложение ехать в цирк Жижжетто Труцци в Астрахань на жалованье в 300 рублей в месяц — это была уже «приличная марка».
Но в цирке Труцци мы проработали сравнительно недолго — снова были втянуты в мелкий провинциальный цирк-шапито. На этот раз мы попали к балаганщику Шачалину, кочевавшему по Закавказью.
Уговор с Шачалиным был такой: работаем без жалованья, за один бенефис в месяц, причем с этого бенефиса одна четверть вала наша. Эта четвертая часть вала давала нам от трехсот до четырехсот рублей, да еще Шачалин обычно преподносил нам от себя подарок, так что один день кормил нас целый месяц, а 29 дней мы работали даром. В сущности ни мы, ни хозяин ничего от этого не выгадывали, но Шачалин видел для себя особую усладу в том, что в течение 29 дней в месяц мы работаем бесплатно — такая уж у него была хозяйская психология!..
Жена Шачалина была юркой бабенкой и подрабатывала «на булавки» путем эксплуатации женского хора-балета, искусно подобранного из девиц различных кавказских национальностей.
В составе труппы Шачалина мы ездили по Закавказью и во время этих странствований, в 1913 году, в городе Закаталы родился у нас второй сын, названный Леонидом. Для нас это было новое горе, ибо мы сразу убедились, что теперь будет еще трудней. Обсудив с женой наше невеселое положение, мы решили, скрепя сердце, отдать Леню на сторону — пусть кто-нибудь его усыновит.
Об этом узнали в городе. Через несколько дней к нам пришла бездетная армянка, выразила готовность усыновить нашего сына, взяла Леню на руки и унесла его. Мы с женой сильно горевали... Но на следующий день армянка принесла Леню обратно, так как армянский священник, узнав, что ребенок от русских родителей, не разрешил крестить его по армянскому обычаю. Армянка не хотела держать некрещенного, и ей было предложено вернуть младенца обратно. Так, к великой нашей радости, наш сын Леня у нас и остался.
1914 год. Июль месяц. Мы в Елисаветполе (ныне Ганджа). «Милостью божьей» объявили войну. Шачалин решил использовать это событие как «форс-мажор». Эта формула буржуазной юриспруденции означала, что если хозяину в виду исключительных обстоятельств платить нечем, то с него взятки гладки, а потому его работники могут идти куда глаза глядят. Но мы не согласились на такую комбинацию и подали на Шачалина в суд, требуя ликвидации его имущества и погашения задолженности. Однако оказалось, что все ценное имущество цирка принадлежит якобы не самому Шачалину, а какому-то неизвестно откуда взявшемуся местному армянину. И лишь разного рода мелочь, вроде керосиновых ламп, поломанных стульев, рваной сбруи и прочей дряни, согласно детально составленной описи, должна была пойти на удовлетворение наших претензий (Шачалин задолжал кому за полтора, а кому и за три месяца, не давая в свое время обусловленных бенефисов).
Тут на горизонте появился неунывающий «искатель счастья» — жонглер Бенедетта и за гроши скупил у нас все это имущество, так что когда мы разделили вырученные деньги, то пришлось получить по шести копеек за рубль.
Мы приехали в Грозный, где тогда цирк держал некто Файерштейн, который и принял нас в труппу. Дела были блестящие, сборы делал Али-Египтянин, «человек-аквариум», глотавший лягушек и выпивавший неимоверное количество сырой воды. Этот Али-Египтянин, мастер иллюзионного жанра, выступавший даже у Чинизелли в Петрограде, прослыл в Грозном гипнотизером, и к нему на дом паломничали громадные толпы обывателей, жаждавших погадать и даже «полечиться»!..
У Файерштейна мы прослужили три года. Это был ловкий делец, опытный спекулянт бриллиантами, и цирк был нужен ему как хорошая фирма и вывеска. За три года Файерштейн так разбогател, что к 1917 году оказался владельцем пяти цирков: в Армавире, Ставрополе, Владикавказе, Пятигорске и Петровске.
Летучка провинциального цирка Гамкрелидзе (1916 г.) В эти годы начинала все более и более крепнуть наша профессиональная организация, членом которой я был с самого ее основания. Февральская революция 1917 года сильно подняла сознание цирковых работников, всегда находившихся под прессом жуткой эксплуатации. Все громче стали предъявляться требования улучшить закулисные бытовые условия работы артистов, упорядочить получение жалованья, поднять материальное положение работников и т.д.
Наша профорганизация предложила нам выдвинуть требование, чтобы антрепренер Файерштейн отчислял с каждого проданного билета по пять копеек в фонд безработных и для организации медицинской помощи, которая тогда совсем не была поставлена. К этому мы добавили наши требования, в сущности говоря, незначительные: так, например, мы требовали от Файерштейна, чтобы в наших артистических уборных он настлал полы, произвел дезинфекцию, побелку и т.п. Мы собрались и сообща предъявили все эти требования.
Файерштейн принял и выполнил их, но последнее наше требование, об увеличении нам жалованья на 100%, он выполнить отказался, сказав, что предпочитает закрыть цирк.
Так Файерштейн и поступил. Уже на всех дверях цирка вешали замки, когда делегация из трех человек, со мною во главе, явилась к Файерштейну с требованием открыть цирк или передать его нам с тем, что в течение одного месяца мы расплатимся с ним путем отчислений от сборов. Но мы так и не смогли договориться с ним и ушли, не придя к соглашению.
Со дня на день должен был приехать Анатолий Дуров-младший, с которым был заключен гастрольный договор. Файерштейн снова вызвал нас и стал уговаривать согласиться на 50% прибавки к нашему жалованью.
Мы не сдавались, так как наша профорганизация, зная, что мы бастуем, подбадривала нас и присылала деньги на поддержку. Файерштейн склонен уже был пойти на уступки и принять наши условия, но мы задались целью совершенно отстранить его и взять ведение цирка на себя. Мы говорили Файерштейну, что если он не отдаст нам цирк за деньги, то скоро мы отберем его безвозмездно, так как революционные события развиваются форсированным темпом. Файерштейн, обозвав нас разбойниками, согласился продать цирк (т.е. имущество цирка, так как самое здание принадлежало не ему), но требовал довольно крупную сумму. Наконец мы достигли соглашения, и Файерштейн подписал с нами договор.
Приехал Дуров-младший. Мы рассказали ему о создавшемся положении, и он обещал нам поддержку.
Мы начали вести дело своей артистической корпорацией. Сами перебивались кое-как, стараясь поскорее уплатить Файерштейну обусловленную выкупную сумму и избавиться от него. Уплатили мы всю сумму раньше срока, так как Дуров сделал очень большие сборы. Программа шла с подъемом, все были возбуждены и довольны своей победой над эксплуататором Файерштейном.
Все было бы хорошо, если бы у нас внутри коллектива не организовалась шайка воров. Путем подделки входных билетов и продажи их из общей кассы эта шайка набивала себе карманы и бесстыдно обкрадывала своих товарищей. Цирк был каждый день переполнен, а денег в кассе все нет и нет... Об этих нечистых проделках я догадывался, но, как ни старался поймать с поличным, ничего не выходило: подобными способами можно «работать» шито-крыто, так что действительно никогда не поймаешь... Все это подтачивало и дезорганизовывало наш коллектив, ввергало его в пучину склоки, разногласий и материальных трудностей.
Всем коллективом мы переехали в Пятигорск. События разгорались. На фронте был убит товарищ Ильин, герой гражданской войны, которого здесь очень любили. Когда он занимал город, выгнав белых, он издал приказ о реквизиции теплых вещей — пальто, шуб, шинелей, одеял,-— но в то же время приказал в цирке ничего не трогать и не брать и дважды оказал нам очень большую помощь продовольствием и топливом. Когда Ильин погиб на фронте, наш коллектив возложил на его могилу венок с надписью: «Славному народному герою товарищу Ильину — артисты циркового коллектива». На ленте были напечатаны фамилии многих членов нашего коллектива, в том числе и моя фамилия. И вот, когда белые снова отбили Пятигорск, эта лента с венка на могилу товарища Ильина каким-то образом очутилась в руках Файерштейна, который появился в цирке с лентой в руках и, угрожая выдать нас белым, потребовал, чтобы мы вернули обратно все его имущество, некогда выкупленное нами, как он говорил, по «разбойничьей» цене.
Член нашего коллектива Бено явился ко мне и заявил, что, по его мнению, лучше отдать Файерштейну все его имущество, так как, имея на руках ленту с нашего венка на могилу товарища Ильина, Файерштейн может выдать нас и все мы будем перевешаны.
Пошли дискуссии, споры и препирательства. Кончилось все дело тем,, что часть нашего коллектива забрала в свои руки все хозяйство, растаскала значительную долю имущества и, объединившись с Файерштейном, который торжествовал победу, выехала в Георгиевск.
Между тем обстановка становилась все напряженнее. Свирепствовал тиф, стояли жуткие холода, не хватало топлива. Стали разбирать здание цирка на дрова. Владелец здания Джунтини умирал в больнице, прикованный к койке. Протестовать было некому. Мы постепенно разобрали весь цирк на дрова — вся улица таскала доски, так как горе было общее, большое. Город бредил в тифу. Слег и я. Наконец, оправившись, шатаясь от слабости, пошел наниматься в слесарную мастерскую, — это дело я немного знал. Белые были тогда почти на всем Северном Кавказе.
Наконец мне удалось получить ангажемент в Ростов-на-Дону, в цирк Буля. Но на третий день работы меня постигло несчастье: вследствие неудачного движения при исполнении акробатических прыжков у меня лоп¬нуло ахиллово сухожилие. Я лежал, прикованный к кровати. Через неделю пришел управляющий и сказал, что если через три дня я не выйду на работу в цирк, то жалованье мне будет прекращено.
Я попал в безвыходное положение. Выручило то, что я кое-как мог играть на музыкальных инструментах. Я сблизился с местным парикмахером, некоим Артуром Лезгинцевым, музыкантом-любителем, и мы совместно подготовили музыкально-эксцентрический номер. Артур Лезгинцев (это, разумеется, псевдоним) был очень хорошим мандолинистом, ксилофонистом и гитаристом. Недели через полторы мы дебютировали в цирке Буля, имели успех и остались работать.
С моим новым партнером мы поехали в Таганрог, где работал цирк старухи Луизы Труцци. Устроились там. Дела плохие, холод жуткий, денег не дают, за квартиру платить нечем — одна маета...
Выручил нас местный меценат, владелец хлебопекарни, Юргенсон, который сказал своим приказчикам, чтобы они отпускали нам хлеб и булки в кредит или, как тогда говорили, «на запиши». Этот Юргенсон увлекался цирками и очень любил людей цирка. Не помню почему, только Юргенсону пришла в голову мысль открыть цирк в Керчи, арендовав стоявшее там цирковое здание, принадлежавшее какому-то керченскому кулаку.
Юргенсон ликвидировал пекарню, снабдил нас деньгами, и все мы собрались в Керчь пытать там счастье. Группой в двадцать пять — тридцать человек погрузились в товарный вагон. Путешествие представляло собой неописуемое мучение, так как, к нашему несчастью, вагон оказался зараженным вшами...
Наконец добрались до Новороссийска, где воочию убедились, что красные круто оттесняют белых. Нам нужно было погрузиться на пароход и ехать в Керчь, но на пароход нас не пустили, заявив, что все пароходы мобилизованы для эвакуации белых. Однако Юргенсону удалось всучить взятку одному из капитанов, так что мы благополучно погрузились на пароход «Мария». Ночью поднялась буря, и наш маленький пароходишко бросало как скорлупу. Мы решили, что настал конец нашим житейским волнениям, ибо ураган свирепствовал и по временам мы буквально находились под водой. Во время этой бури «Мария» потеряла курс, так что мы добрались до Керчи лишь через несколько дней.
Дела в Керчи пошли плохо. Начиналась валютная свистопляска. Деньги окончательно потеряли цену, хлеб доставался только из-под полы. Выручали нас бычки, которых я наловчился ловить в море. А тут еще нагрянули на Керчь отступающие белые...
Юргенсон отказался от нас, предложив нам продолжать дело на правах коллектива. В то время, не помню уж какими путями, в Керчь приехала группа цирковых артистов во главе с Донато (воздушный полет). Мы объединились, организовались в коллектив и поехали в Феодосию, где построили цирк из щитов, полученных «на прокат».
Красная армия постепенно очищала весь Крым. Бегство белых совершалось настолько поспешно, что все улицы были загромождены орудиями и пулеметами, так что кое-где было трудно пройти. Когда Красная армия заняла Феодосию, Особый отдел приказал в 24 часа разобрать цирк, который был построен на месте погребения героев-революционеров: белые власти умышленно отвели под цирк этот участок. Дали мне людей, и я в одну ночь разобрал цирк.
Мне удалось устроиться организатором Спорт-клуба, который открылся на набережной, в одном из лучших домов. Несмотря на то, что жизнь еще не вошла в берега и представляла собой разворошенный муравейник, наш клуб с первых же дней привлекал массу народа.
Однако, разумеется, тянуло в цирк: тот, кто перешагнет через барьер и ступит на цирковую арену, — вряд ли будет способен порвать с цирком... И вот, узнав, что в Баку работает цирковой коллектив под управлением Лагадаса, мы всей семьей выехали в Баку (в это время у меня уже был третий сын, по имени Дмитрий, родившийся в Георгиевске в 1916 году).
Братья А.С., Л.С. и Д.С. Маслюковы,
акробаты-прыгуны (1936 г.)Долгое время мы работали в цирковом коллективе «Арена», возглавлявшемся Лагадасрм. Исколесили почти всю Среднюю Азию. Но работать было трудно: организация дела была неважная, к тому же директора-частники перехватывали у нас артистов, обезоруживая нас. Коллектив просуществовал до 1926 года, когда он был ликвидирован.
Надо было бы поступить на работу в государственные цирки, которые к тому времени представляли собой уже очень мощную организацию. Но я сделал ошибку, и со своими сыновьями, которые к тому времени также выступали на арене, поступил в частный цирк Бенедетто, где наши мучения начались сызнова: цирк прогорел на наших глазах. Мы поехали к Дротянкину, другому провинциальному цирковому предпринимателю, но работать нам у него не пришлось: когда мы прибыли, то цирк уже прогорел, артисты бегали в поисках Дротянкина, который скрывался от них так же виртуозно, как какой-либо трансформатор-иллюзионист. Тут из-под земли вырос другой проходимец, который, воспользовавшись тяжелым положением работников прогоревшего цирка Дротянкина, вербовал к себе лучших артистов, выдавая десятирублевые авансы на железнодорожный билет и обещая в недалеком будущем золотые горы. Мы поехали и снова нарвались на шантаж и мошенничество...
Как раз в эти годы расплодилось громадное количество хозяйчиков, открывавших частные цирки под фирмой «коллективов», которые большею частью очень быстро лопались, оставляя рядовых работников на мели. Так мы попадали из огня да в полымя — изо дня в день напряжение, пустота, безнадежность, тиски нужды...
Так мы всей семьей переходили из цирка в цирк и попадали либо к жулику, либо к дураку. Мучения наши пришли к концу лишь тогда, когда мы попали на работу в государственные цирки. Произошло это в 1930 году, а в сезоне 1931/1932 г. я с сыновьями уже выступал на арене Первого госцирка в Москве.
Здесь мне хочется сказать несколько слов о сыновьях, о том, как они работали и как строили свои номера.
Александр и Леонид Маслюковы начали работать в 1919 году в Керчи, когда старшему сыну было семь лет, а второму не было еще и шести. Они делали легкий акробатический номер, свойственный их юному возрасту и слабым физическим возможностям.
При своих играх сыновья часто проявляли природное желание попрыгать и поскакать, взобраться на плечи друг к другу, походить на руках и т.д. Я уже тогда стремился развить в детях чувство независимости и самостоятельности. Это было моим неизменным правилом, и я могу сказать, что это правило себя оправдало, так как оно развило в ребятах чувство инициативы, что сильно помогало им в дальнейшей учебе.
Так Александр и Леонид Маслюковы регулярно репетировали под моим руководством, все более и более совершенствуясь в своем любимом деле. На них же с завистью смотрел младший брат Дмитрий Маслюков. Все наши репетиции проходили в его присутствии. Прыжки старших братьев приводили малыша в неописуемый восторг. Но входить на арену мы ему до поры до времени не разрешали с той целью, чтобы удержать его от излишне ранней тренировки и в то же время возбудить в нем как можно больше желания поскорей начать репетировать. Невзирая на запрещение находиться на арене, Дмитрий часто исчезал из дому и искать его было нетрудно: мы неизменно находили его одного на арене цирка, где он делал неуклюжие кульбиты и вставал с арены, набрав полный нос опилок... Наше требование уйти домой всегда вызывало со стороны Мити резкое неудовольствие, а наш смех над его кульбитами доводил его до слез...
В 1927 году младший сын смог уже выступить в первый раз со своими братьями. Это был одиннадцатилетний акробат, который уже умел делать заднее и переднее сальто-мортале. Так Митя постепенно вырабатывался как отличный прыгун и все более входил в общую работу. Мы имели тогда в своем репертуаре два номера: акробатические прыжки с трамплина через препятствия и номер акробатов-прыгунов на батуте.
Касаться дальнейшего периода нашей жизни и работы не буду, так как все это уже выходит за рамки рассказа о прошлом, указанные мне редакцией нашей коллективной книги.
В моей повести о жизни артиста мелких русских провинциальных цирков дореволюционного времени я старался не отступить от истины, предпочитая горькую правду красивой выдумке.
Из акробатов — да в писатели! Вот уже поистине трудный скачок, даже для нас, знающих, как крутить сальто!.. И если я взялся все же за карандаш, то лишь потому, что имел перед собой отчетливую цель: в дни, когда семья советских цирковых артистов будет отмечать итоги двадцатилетия советского цирка, мне казалось необходимым осветить правдивыми воспоминаниями наш «вчерашний день», то тяжелое и темное прошлое, через которое пришлось пройти нам, старикам, и где нам довелось хлебнуть столько горечи... Эту именно цель я и ставил перед собой, ибо для того, чтобы еще больше любить и ценить настоящее, следует хорошо знать и помнить свое прошлое.
Ленинград,
март 1937 года
1 Жарре (jarrets) — по-французски — икры; кураж (courage) — смелость; оба слова в буквальной транскрипции вошли в интернациональный профессиональный словарь цирковых артистов.
