X
Первое отделение магического вечера сошло благополучно. Зала была битком набита. Все кресла были заняты, многим зрителям пришлось стоять. Доктор Тириони смотрел на публику, как человек, который чувствует себя неизмеримо выше толпы. Эта темная масса черных сюртуков и пестрых платьев, это множество лиц, широко улыбающихся, эти аплодирующие руки — все это представляло из себя нечто целое, какое-то ограниченное многоглазое существо, не понимающее самых простых вещей, стадо. Перед маленьким обществом доктор Тириони робел, был неловок, неразговорчив; перед большей публикой — никогда. Он знал, что публика заставляет самого умного человека рукоплескать глупостям и восторгаться пустяками. Публика не критикует. Вооруженный коротенькой магической палочкой, он стоял на эстраде, слегка сев на одну ногу, улыбаясь, вертел под музыку носовой платок, растягивал его «до бесконечности», как резинку, разбивал над шляпой яйца и вынимал из нее, взамен, букет цветов, дюжину бонбоньерок, канарейку, которая улетала, одурелая, и ударялась в окно. Он бросал в воздух перчатки, стеклянные и металлические шарики, разные мелкие предметы — кольца, табакерки, перочинные ножи, которые брал у кого-нибудь из публики, произнося, прищелкивая языком: «Passez»1, единственное французское слово, известное ему, и предметы исчезали. Затем он сходил с эстрады и, при оглушительном хохоте, вынимал перочинный ножик из уха гимназиста, кольцо из шиньона жены помощника исправника, шарики из пальцев смотрителя училища, даже к самому исправнику посмел подойти и достать из его золотистых жгутов серебряный рубль. Ревели от восторга!
Те фокусы или «номера», как выражался доктор Тириони, которые он не мог показать без посторонней помощи, входили в состав второго отделения. Когда занавесь упал и на эстраде стало темно, магик в тревоге забегал по сцене. Его вызывали, а он ломал пальцы. В лучшем случае, придется «скомкать» отделение. Раскланявшись с публикой и улыбнувшись ей длинной улыбкой направо и налево, он вернулся на эстраду и сталь наскоро учить Пашку, где и когда дернуть за веревочку, подавить пружину, переставить предмет.
— Понимаете ли, когда я скажу: «Раз, два, а потом три! Passez!» Вы, барышня, сейчас рукой этак...
Но барышня ничего не понимала. Она была в трико и в бархатном корсаже, сверкавшем блестками. Лицо она неестественно набелила, брови начернила. И круглые глазки ее тупо смотрели на магика.
— Да ведь поймите же, только дернуть... Ну, дергайте! Пашка передразнила магика.
Он в отчаянии посмотрел на нее.
— Деревяшка! — вырвалось у него.
Тогда Пашка обиделась. Она расстегнула корсаж. Она не хочет «представлять»:
— Убирайтесь! — закричала она. — Что за дерзости! Вот стану я тут пачкаться! Мне мировой руки целует! А вы длинный дурак вот с э-э-таким носом!
И она сделала ему нос.
Магик смирился и, опасаясь за «спящую красавицу», потому что теперь все зависит от каприза Пашки, бросился к ней и стал целовать у ней руки.
— Ну, и я, видите... не один мировой... Пожалуйста, не того...
Но чем больше он унижался, тем больше ломалась Пашка. Он последовал за ней в уборную и обнял ее. Наконец, она улыбнулась; она собиралась простить.
Дверь отворилась и вошла Марилька.
Магик повернул к ней измученное красное лицо. Их глаза встретились.
— Это что за женщина? — спросила Марилька. — Пускай она уйдет и сейчас же снимет мои вещи...
— Тсс!
— Важное кушанье! — огрызнулась Пашка, отступая.
— Тсс!
Из залы донесся стук. Публика стучала палками, ногами, кричала: «Пора, пора!» Она теряла терпение.
— Ты Сеню бросила? — спросил магик, хватая жену за руку.
Марилька едва удержалась на ногах. Она хотела сказать, что Сеня умер. Но, переведя взгляд на Пашку, мрачно раздевающуюся и ругавшую магика и ее, она произнесла, потупляясь:
— Ему лучше... он спит. Он нагнулся к ней.
Лицо у ней было бледнее, чем если бы она набелилась, к потухшие глаза, только что сверкавшие, не выражали никакой мысли.
— Досмотрят ли без тебя Сеню?
— Досмотрят.
— Одевайся! — произнес он повеселевшим голосом.
Искоса он поглядывал на жену. С ней произошла какая-то перемена. Пашка ушла со слезами — теперь ей самой хотелось «представлять». Марилька молча и быстро оделась. Магик рад был, что отделался от Пашки и, сверх обыкновения, не сердился на жену, хотя публика стучала так, что он скрипел зубами от досады.
— Выходи, Марилька, ради Бога!
Он сам поднял занавес. Жидки играли персидский марш и точно на свадьбе еврейской раскачивали всем туловищем: у жидков музыкальная душа.
Когда Марилька, мертвенно бледная, с распущенными по плечам льняными волосами, показалась, одетая «пажем», в черном камзол, из-под которого выходили длинные в светло-кирпичном трико ноги, обутые в серебряные туфельки, зала приветствовала ее трескучими аплодисментами. Но Марилька не поклонилась. Широко раскрытые глаза ее безучастно глянули в пространство. И она ждала, что прикажет ей делать Павел Климентьич.
Он вышел из-за кулисы. Музыка перестала играть, доктор Тириони взял колоду карт и, тасуя, обратился к публике с речью. Он старался говорить с иностранным акцентом, Он рассказывал о том, как персидский шах «много был удивлен ловкостью рук его, доктора Тириони. И пока он говорил, карты образовали огромный плоский круг, который, с легким шумом, завертелся на его пальце, быстро суживаясь. Потом он раздал карты публике и через несколько минут они появились на остриях золотой звезды, блестевшей на темном фоне задней кулисы. Он приказал, и карты мгновенно выросли, приняв формат листа бумаги. Огромный бубновый туз, огромный валет пик, огромная десятка червей... Публика была поражена.
Доктор Тириони брал у дам платки, разрывал их на длинные узкие полоски и затем возвращал в целом виде, прикрепленными к распущенному зонтику; вдобавок они были выглажены и надушены. Первый ряд кресел он угостил кофеем; напиток закипел от выстрела из пистолета. Давно не видел город такого фокусника!
Марилька стояла в стороне. Иногда Павел Климентьич ронял коротенькое приказание, и она машинально исполняла его. Не одна пара глаз внимательно следила за этой тоненькой худенькой женщиной с неподвижным, тоскующим лицом.
В «японских играх» она должна была подавать магику бутылки, тарелки, большие круглые блюда. Подняв глаза к потолку, магик бросал стеклянные и металлические — красные, синие, золотые, серебряные шарики; музыка играла; шарики быстро летели один за другим, образуя красивую линию, и издали сверкали, точно крупные капли росы. Потом он стал вертеть на пальцах тарелки, блюда. Они вертелись, как волчки, со звенящим шумом, разнося кругом аромат розовой воды, которою были смочены. Публика, жадно вдыхала освеженный воздух. Она аплодировала.
Но когда магик стал кидать бутылки, и они, смешно кувыркаясь, понеслись полукругом, одна из них, брошенная неловко, ударила Марильку в плечо, по-видимому, молодая женщина не почувствовала удара. Глаза ее по-прежнему безучастно глядели в пространство. Другую бутылку магик поймал у нее над головой. Марилька тоже не шелохнулась. Тогда он сердито бросил бутылки на пол, и занавес опустился.
Началось третье и последнее отделение. Доктор Тириони хотел разоблачить «шарлатанизм спиритизма», как гласила афиша. Он сел, заложив руки за спину стула.
— Господа, кому угодно связать мне руки? — спросил он. Нашелся отставной моряк, который умел вязать мертвые узлы. Он так связал магика, что тот побагровел. Но не успел моряк отойти, как доктор Тириони показал руку, уже свободную от веревок. Ему рукоплескали, кричали, «браво»! Он с улыбкой наклонял голову, изысканно-вежливо прикладывал руку к сердцу.
Моряк растерянно пожимал плечами.
Спиритизм был посрамлен.
— Тут все зависит от ловкости рук. Удивляться нечему. Но есть в мире вещи, действительно поражающие смертный ум, — начал доктор Тириони, вставая и подходя к Марильке. Он взял ее за руку и продолжал: — Существует животный магнетизм, и я прошу вашего снисходительного внимания — взглянуть на эту прекрасную особу, полную сил и здоровья... Сейчас она впадет в сомнамбулический сон, и вы, милостивые государыни и государи, сделаетесь изумленными зрителями одного из чудеснейших явлений таинственного храма науки...
На Марильке было длинное белое платье. В лице у нее не было, по-прежнему, ни кровинки. Она стояла неподвижно, и казалась не «особой, полной сил и здоровья», а болезненным призраком.
Публика видела, как магик, дав ей понюхать чего-то из пузырька (на самом деле, пузырек был пустой), взял ее за талию, приподнял, и она судорожно выпрямилась. Он отошел, она осталась висеть на воздухе, в горизонтальном положении. Он махнул палочкой, за кулисой что-то зашипело, и дрожащий голубой свет облил спящую красавицу. Публика молчала. Дамам стало страшно, хотя все знали, что это фокус. Слишком мертвенно было лицо спящей красавицы — оно было мертвеннее гипса. Глаза не моргали и, широко раскрытые, глядели тупым холодным взглядом. С окоченевших ног ниспадало платье до самого пола неподвижными складками савана. Магик стоял поодаль, любуясь эффектом, который производит Марилька, и ждал взрыва аплодисментов. Бенгальский огонь догорал.
Тяжелое молчание залы встревожило магика. Он перестал улыбаться. Занавес упал. Магик бросился к жене.
— Марилька! Она не отозвалась.
Он снял ее со станка. Она была неподвижна. Он слышал шум, производимый публикой, которая выходила. В отчаянии глядел он на жену и тормошил ее.
— Что с тобой, Марилька? — кричал он, склоняясь над ней. — Марилька!!!
Он расстегнул у нее корсет. Он взял ее руки. И ему показалось, что у нее дрогнули ресницы, зашевелились губы.
— Эй, кто там! Розария Валентиновна! Доктора!
Розалия Валентиновна считала деньги и была слишком погружена в это занятие. Когда ей сказали, что ее зовут, она оторопела, махнула рукой и опять принялась считать, громко произнося:
— Шестьдесят и шесть... восемьдесят один, три — восемьдесят четыре... девяносто...
Вбежала Пашка.
— Как там угодно, а я вечер потеряла; мне пять рублей подавайте! Слыш...
Увидев на полу молодую женщину, она остановилась.
— Доктора! — кричал магик.
Пашка привела доктора. Он стремительно нагнулся к Марильке, бледный и испуганный, и стал слушать у нее сердце.
— Она жива! — проговорил он. — Глубокий обморок... не тревожьтесь...
Он брызнул водой на ее лицо, на ее грудь. Она глубоко вздохнула. Магик ласково смеялся и целовал у жены руку. Но первая фраза, которую произнесла Марилька, увидев доктора, была:
— Сеня умер... Магик вздрогнул.
— Вы ушли — и он умер, бедняжечка, — продолжала Марилька.
Магик выпустил ее руку, вскрикнул и стал плакать. Он плакал громко, по-детски. Он укорял, рыдая, себя, жену, доктора. Марилька сидела на табуретке, в своем длинном тюлевом платье, с волосами, распущенными по плечам, и молчала. Она чувствовала слабость в руках и ногах, свинцовую тяжесть в голове. Глаза у нее были сухи. Пашка с любопытством смотрела на нее.
Доктор старался сказать что-нибудь утешительное. В зале уже никого не было, и сквозь дыры ситцевого занавеса бросали на эстраду тусклый свет догорающие свечи бронзовой люстры.
Клубный сторож вошел в залу, по обыкновению, пьяный, напевая песню. Но услышав, что за занавесом кто-то рыдает, он смолк и долго прислушивался. В первый раз в клубе слышит он такой плач. Наконец, он не выдержал ударил руками о полы своей солдатской шинели и сам разрыдался.
1 Passez (фр.) — проходите.