XI
Два дня пил доктор Тириони. Он «дул» вино стаканами, и таким образом грусть его постепенно уменьшалась. Сеню похоронили без него. Он сказал, что вид гроба, опускаемого в землю, убьет его. Марилька села на извозчика вместе с Розалией Валентиновной, взяла на колени гробик и поехала на кладбище. Розалия Валентиновна прикладывала платок к глазам и, посматривая из-под него на Марильку, внутренне укоряла ее в бесчувственности. Потому что Марилька не говорила ничего о мальчике, не плакала, не вздыхала, тупо глядела на розовый гробик, откуда по временам поднимался тяжелый запах. Розалия Валентиновна затыкала нос, и слезы текли обильнее по ее землистым, дряблым щекам. На кладбище Розалию Валентиновну удивило, что Марилька ни разу «не перекрестила лба». Равнодушие Марильки даже оскорбило ее. Сама она была религиозна и строго наблюдала за аккуратным посещением церкви по праздничным дням барышнями, которые жили в содержимом ею доме.
В этот день погода была хорошая и почти летнее солнце освещало позументный крест па крышке гробика. Когда все было кончено, Марилька постояла над ямой, быстро закапываемой могильщиком комьями сырой глины, и вернулась домой.
Павел Клементьич укладывал аппараты. Но, увидев жену, он приказал, чтоб она укладывала. Она машинально повиновалась. Сам он тоскливо глядел в окно, ругал за глаза Розалию Валентиновну, укравшую добрую половину сбора, и скучал тою ленивою скукой, какою скучают нищие и актеры, когда приходится сидеть дома. Воспоминание о ребенке мучило его. Но плакать он уже перестал. Теперь потеря не казалась ему такой огромной, как два дня тому назад.
Они выехали из города после обеда. Было так тепло, что во многих домах открыли окна. В одном из окон сидел доктор. Магик поклонился ему. Но доктор, узнав Марильку, отскочил от окна. Магик подумал, что доктор брезгает знакомством с ним. Он сквозь зубы пробормотал:
— Эк, народец!
И обернувшись, он долго смотрел по направлению, где сидел доктор, упрямо хмуря брови. Ему нечего было делать, не о чем думать.
Потянулись дни за днями. Прошло два года. Случалось и голодать, случалось и пировать. Двадцать раз закладывал магик свой чемодан, и редко выкупал его. Обыкновенно, при деньгах, все делалось новое. Этот нищий не знал им счета. Он колесил по югу России, давал представления в театрах, в частных залах, даже на железнодорожных станциях, на пароходах. Когда ему надоедали степи, он появлялся в Ставрополе, во Владикавказе; переваливался через горы, покрытые льдом и снегом, выпускал в Тифлисе саженные афиши, пил вино из козьих мехов, объедался виноградом, ходил в шелковых рубахах. Потом его тянуло дальше — и он «работал» в Батуме, в Сухум-Кале1. Сердце его замирало при виде черных нефтяных болот, или грозно нависших над дорогою скал, которые вот-вот сорвутся и раздавят поезд. Скорпионы и сороконожки приводили его в ужас. Пальмы, олеандры и темно-синее небо заставляли улыбаться.
Вдруг, он покидал Малую Азию, давал представления в Керчи, в Евпатории, или останавливался в Тамани, купался в море и рылся в земле, в надежде найти античную статуэтку, начиненную драгоценными камнями. Он сладко спал под журчанье бахчисарайских фонтанов, видел восход солнца с Байдарских ворот2, угощал в Одессе водкой и пивом газетных рецензентов, пробирался в чистенькие города Царства Польского3, посматривал одним глазом на белолицых полек, и вел себя, как истый поляк — вежливо, но с «гонором»: даже полицеймейстерам руку подавал. В местечках северо-западного края, где можно было утонуть в грязи, он чувствовал себя приниженным и трепетал перед каждым урядником. Он нигде не мог жить долго. Он привык странствовать, и ему нравилась эта цыганская доля, полная приключений, тревог. Оседлая жизнь убила бы его, как убивает стоячая вода речную рыбу. Сегодня он в вагоне, завтра на пароходе, затем на перекладных, а через неделю, или через две — на верблюдах, с провожатым в мохнатой папахе, у которого кинжал в зубах и яркие, как у волка, глаза.
И всюду ездила с ним Марилька. Она была ему нужна, и он любил ее. Правда, он был легкомысленный человек, и мечтал иногда о других красивых женщинах, даже о «золотой девочке»; но с одной стороны, красный нос — недостаток этот делался особенно заметен, благодаря величине органа — мешал ему покорять сердца; а с другой — доктор Тириони уже старел и предприимчивость его по части покорения женских сердец начинала ограничиваться одними мечтами. Жена, была необходима.
У них не было детей. О Ceне они вслух никогда не вспоминали. Доктор Тириони, вздыхая, рассказывал о нем чужим людям, но с женою — молчал. Иногда, «сорвав» сбор в двести или триста рублей, он подумывал о том, чтоб спрятать что-нибудь на черной день. Дня два он был благоразумен. Нельзя жить на авось; придет старость, захочется отдохнуть, и тогда свой угол пригодится. Но являлись гости, начиналась игра на биллиарде, в карты, стоял пир горой, и деньги спускались. Кроме того, он последним рублем делился с бедным человеком, посылал родным, державшим в Курске мелочную лавочку, и всегда был «гол, как сокол».
Со времени смерти Сени, Марилька страшно изменилась. Никогда не улыбалась и никогда не плакала. Однажды магик замахнулся, чтоб ударить ее. Она повернула к нему лицо, и глаза ее смотрели без страха, без гнева, скорее задумчиво. Он уронил руку, ему стало стыдно. Он понял, какая бездна горя таится в этой несчастной душе. Марилька забывала есть, и хотя по-прежнему была деятельна, но двигалась и работала, как автомат. Часто ночью она приподнималась на постели, и магик, проснувшись, видел, как неподвижно сидит она, уронив руки, облитая лунным светом, белая, как статуя.
Одним из самых пламенных желаний ее было увидать Сеню во сне. Она говорила себе, что живет только в ожидании этого счастья. Но ни разу не снился ей Сеня. Сны у нее были черные. Тянулись какие-то коридоры, бесконечные, запутанные. Тени без очерка носились по ним. И она бежала среди этой бесформенной толпы, по этому лабиринту, гонимая неопределенным страхом, или в тоске ломая руки.
С ней часто случались обмороки. Ей стоило пристально посмотреть в одну точку, и она впадала в полузабытье. И каждый раз, как она изображала «Спящую красавицу», у ней бывали припадки, которые доктора называли каталепсией4.
1 Тифлис, Батум, Сухум-Кале — прежние названия городов Тбилиси, Батуми, Сухум.
2 Байдарские ворота — горный перевал через Крымские горы на старой трассе Ялта—Севастополь.
3 Царство Польское (также Привислинский край) — часть Польши, входившая в период с 1815 по 1915 годы в состав Российской империи.
4 Каталепсия (от греч. katalepsis — схватывание) — сноподобное состояние, характеризующееся понижением чувствительности к раздражителям и так называемой восковой гибкостью, проявляющейся в непроизвольном, без усилий сохранении позы. Каталепсия может возникать в гипнотическом сне, а также при некоторых психических заболеваниях (шизофрения, истерия и пр.).