XII
Было жаркое лето. Доктор Тириони давал представления в садах — в Екатеринославе, в Черкасах1, в Кременчуге. Сборы были плохие. Приходилось закладывать вещи, чтоб расплатиться в гостинице, и ехать дальше: авось где-нибудь да выгорит. По дороге из Козельца в Чернигов, пассажиры должны были выйти из дилижанса. Колесо спало. В числе пассажиров был и Павел Климентьич с Марилькой. Он подал ей руку, и они до станции шли пешком.
Но молодая женщина была слаба. Красная крыша станции виднелась впереди, из-за бледно-зеленых ив; Марильке захотелось отдохнуть. Грушевое дерево бросало прохладную тень на траву. Павел Климентьич сам устал. Они разостлали платок и прилегли, облокотившись.
Серебристые облака стояли в синем небе. Шоссе уходило вдаль, прямое как луч. Ветра почти не было, но пыль неслась по дороге ленивыми вихрями. Кучки битого булыжника уменьшались по мере расстояния; ближайшие из них вырисовывались твердыми серыми контурами на белом фоне залитого солнцем шоссе.
В траве, возле кучки щебня, что-то зашевелилось. И в то время, как Павел Климентьич, ловил у себя на лице докучливого овода, Марилька с возраставшим любопытством смотрела на небольшую птичку, с темным лоснящимся оперением. Птичка, в свою очередь, глядела на Марильку, повернув шейку, и одним глазом, что придавало ей хитрый вид. Птичка нисколько не испугалась, когда Марилька протянула к ней руку. Она стала смешно прыгать на тоненькой, как проволока, ножке; другая ножка у ней была исковерканная. Эта ласковая хроменькая птичка в первый раз заставила Марильку улыбнуться. Она опять поманила ее. Тогда птичка ускорила свои прыжки и, нахохлившись, закричала:
— Шпачка2 крмить! Крмить шпачка! Крмить! Крмить! И затем села Марильке на руку.
У молодой женщины сердце забилось от радостного испуга я от какого-то неопределенного суеверного чувства. Она держала шпачка на руке, а он ударял по ладони короткими подрезанными крылышками и все кричал:
— Шпачка крмить! Крмить шпачка! Крмить!
Марилька с тупым восторгом посмотрела на мужа. Тот уже давно обратил внимание на птичку. Он широко улыбнулся. Нежно погладив шелковую спинку шпачка, он спросил:
— Дать шпачку мушку?
— Шпачка крмить! — повторял шпачок.
— Может быть, это Сенина душа, — сказал серьезно магик. — Ишь как ласкается!
Потом, поймав на носу овода, он протянул его птичке, и та мгновенно расклевала и съела насекомое.
— В самом деле, откуда мог взяться этот шпачок здесь, на большой дороге? — спросил магик, изумленными глазами озираясь на кучку щебня. — Удивительно! — произнес он, помолчав, и хотел взять птичку. Но Марилька отстранила его руку.
Она дрожала, точно в лихорадке. Глаза ее сверкали, полные радостных слез. Она. целовала птичку. Она не сводила с нее взгляда. И в круглых черных глазках шпачка, блиставших, как две гранатинки, она видела искру человеческой мысли.
— О, шпачок! Милый малюточка!
Она тысячу раз заставляла его говорить. Розовые пятна выступили на ее бледном лице, в ослабленных членах она почувствовала бодрость, больная грудь дышала легко.
Они пошли к станции. Дорогою, магик вдруг спросил, нагнувшись к шпачку:
— Ты кто?
— Шпачку мушку! — отвечал шпачок, бия крылышками на груди молодой женщины.
Супруги переглянулись: он с улыбкой, она с затаенной, мистической радостью.
— Вероятно, какие-нибудь богомольцы забыли, вот что! — сказал Павел Климентьич, после паузы. — Шли в Киев, взяли с собой шпачка и забыли.
На станции был запасной дилижанс, обломавшийся в прошлый раз, но теперь исправленный. Он стоял перед крыльцом, и в него закладывали лошадей. Пассажиры скептически посматривали на его пузатый желтый кузов, пробовали руками, и он тяжело качался на рессорах.
— Ну, да как-нибудь доедем!
— Бог даст, доедем! — успокоительно говорил кондуктор, который, впрочем, всегда говорил успокоительно. — Садитесь, господа!
Марилька забилась в угол со своим шпачком. Павел Климентьич сел на империал: он любил смотреть, как бегут лошади. Остальная публика закусывала и не торопилась. Жара была удушающая.
Детский плач доносился до Марильки. Мальчик, лет восьми утирал кулаками слезы и сидел на крылечке.
— Что, брат, потерял птичку? — сказал чей-то голос.
— По-те-ряял!..
— Чего же плакать? Надо быть мужчиной... Ступай на кухню, возьми соли и посыпь шпачку на хвост... Наверно, поймаешь!
Мальчик замолк. Он куда-то ушел. Должно быть, за солью. Но скоро опять появился.
— А где же шпачок? — крикнул он в отчаянии и залился новыми слезами.
Марилька трепетала. Ей было жаль мальчика, но у ней самой подступали слезы к горлу при мысли, что она может расстаться с птичкой. И мало-помалу жалость уступила место раздражению против мальчика. Он казался ей глупым плаксой, уродливым, злым. Когда пассажиры уселись и дилижанс, наконец, тронулся, она вздохнула с облегчением и тихонько поцеловала шпачка, глянув на всех радостными глазами.
Перед вечером они приехали в Чернигов.
Магик остановился в лучшей гостинице.
— Тут, братец, спокойно? — спросил он у полового, больше впрочем из шика, который всегда появлялся у него, когда не было ни гроша в кармане.
— Спокойно, конечно, — отвечал половой. — Но только рядом барышня номер занимает...
Он двусмысленно улыбнулся.
— А!
После паузы, магик приказал подать чай, обед, вина. Все было подано, и Павел Климентьич сытно поел и выпил. Марилька ела мало и усердно кормила шпачка.
В Чернигове доктор Тириони засиделся. Представления были не всегда удачны. Явился конкурент, который глотал шпаги и ловил головою чугунное ядро. Доктор Тириони смотрел на конкурента с презрением; то было низшее искусство. Но публике нравилось, когда несчастней вытаскивал из горла коротенький клинок и на тупом железе виднелись следы крови. Сборы особенно стали неудачны, когда заболела Марилька.
Марилька стала все чаще и чаще засыпать. Согнув руку, она уж не могла ее разогнут. Опустив веки, она долго не могла их поднять. Странное оцепенение с каждым днем сильнее охватывало ее. Воля ее умирала.
Но когда она не спала, в ее ясных глазах читалось чувство какого-то удовлетворения. И по целым часам просиживала она на постели, лаская шпачка, который страшно растолстел и выучился целоваться, как голубь.
Ей все казалось, что кругом сумерки. Свечка, зажженная вечером, представлялась ей горящей где-то бесконечно-далеко, тусклым пятном. Очертания предметов расплывались. Но она слышала малейший шум — даже сквозь сон. И по шуму она заключала о внешнем мире.
Однажды ей почудилось, что Пашка, о которой иногда шутя вспоминал ее муж, тут за стеной, и у ней Павел Климентьич. Они шепчутся и перед ними вино, которое они дружески распивают. Марилька вздрогнула и проснулась. Но шепот продолжался... Странный шепот...
С этих пор Марилька почувствовала отвращение к мужу. Она старалась не глядеть на него, и когда он прикасался к ней, она впадала в глубокой обморок. Она лежала тогда на спине, бледная, как воск, почти мертвая, вытянув ноги, пальцы которых выставлялись из-под одеяла, и сложив на груди руки; и на худеньком плече ее, нахохлившись, неподвижный, как и она, сидел шпачок и странно смотрел на Павла Климентьича, зажмурив один глаз.
Она была убеждена, что муж тяготился ею. Она ела все меньше я меньше. Платья, башмаки — все было цело. Она ничего почти не носила. Она радовалась, что Павел Климентьич на нее не тратится.
Черниговские доктора не понимали ее болезни. Одному из них показалось, что сон молодой женщины притворный. Он прижег ей локоть папироской. Он запустил ей в руку булавку. Она застонала сквозь сон. Тогда доктор хитро улыбнулся в свою великолепную рыжую бороду и ушел, ничего не прописав.
Марильке не казалось, что она больна. Мир, который она создала в самой себе, был лучше того мира, который она знала до сих пор. И теперь ей снились такие чудные сны!
Она видела себя свободной, красивой, нарядной девушкой, которая гордится своей чистотой. То она идет по полю, которое волнуется, золотистое, при розовом свете зари, то сидит в саду и поет песню. Ей снилась мать. Ей снилась вся ее жизнь, но не такая, как на самом деле, полная слез, мерзких оскорблений, горя, а иная... Жизнь, которою она хотела бы жить, которою, может быть, живут другие, взысканные судьбою счастливицы. И все ей снился тот хуторок, о котором прежде она так мечтала с Павлом Климентьичем, белый, уютный, окруженный вишневыми деревцами и подсолнечниками.
Сумерки кругом становились все гуще. Марилька перестала различать день и ночь. Однажды, освободившись от оцепенения, она почти ощупью нашла на подоконнике чашку с манной кашей и, делая страшные усилия, чтоб не уронить ее, она покормила шпачка. Павла Климентьича в комнате не было. Она чувствовала, что он — рядом, у «барышни». И она чувствовала также, как в отворенную форточку вскочил большой серый кот и, прижавшись брюхом к земле, стал нежно смотреть на шпачка. Но она не могла ни крикнуть, ни махнуть рукой. Она опять засыпала. И то был последний сон бедной Марильки.
Огромный поезд приснился ей. Не было видно ни конца, ни начала этой цепи вагонов. Они медленно катились, с мерным гармоничным лязгом, и все пассажиры, толстые и с жестокими лицами, молча смотрели на Марильку, одиноко стоявшую на пустынной платформе. Тусклый свет падал сверху. Вдруг, она увидела, в вагоне третьего класса, человека с приветливой улыбкой. Она сейчас же узнала, что это Христос, потому что он был красавец, и босой, и одет как нищий. На коленях у него сидел Сеня; мальчик был в одной рубашечке; он смеялся и держал в ручках шпачка. Она вскрикнула, охваченная неизъяснимой радостью, и побежала по платформе. Вагоны все двигались.
..Ее долго не хоронили. Магик плакал и думал, что она спит. Теперь, когда со времени ее смерти прошло уже около года, он, разумеется, утешился. Он недавно давал представления в Киеве, в купеческом собрании. Он живет с Пашкой, «золотой девочкой», часто ссорится с ней и ставит ей в пример покойную Марильку.
Максим Белинский3
1 Черкассы — уездный город Киевской губернии, с 1954 года административный центр Черкасской области. В тексте используется украинское написание названия города без удвоенной «с».
2 Шпачок — скворчонок, скворушка. Уменьшительно-ласкательное от украинского слова «шпак» — скворец.
3 Максим Белинский — литературный псевдоним писателя И.И. Ясинского.